— Почему ты не рассказала мне об этой сцене?

— Я не могу рассказать тебе всего, Уэбер. Фил ведь предупреждал тебя об этом на своих кассетах, разве нет?

— Скажи, а почему в одних случаях ты говоришь, как ребенок, а в других — как взрослая?

— Потому что я и то, и другое. Сегодня я похожа на ребенка с оранжевым мячиком. Что вы узнали у Райнера?

— Он стал совершенно другим человеком. В чем дело?

— Дело в «Полночь убивает». Так значит, он рассказал о том, что меня в этом фильме убили?

— Да. А Фил с самого начала собирался это сделать?

— Думаю, да. Когда он пригласил меня на съемку, я подумала, что он хочет показать, как решил изменить эпизод в лучшую сторону. Но к тому времени он зашел уже слишком далеко. Он непременно должен был убить и то немногое доброе, что в нем осталось, да еще продемонстрировать это всему миру. И места для этого лучшего, чем кино, даже представить себе трудно.

— Так эпизод пропал окончательно?

Она подбросила мячик над головой, поймала его.

— Пленки больше нет, но это не так и важно. Перед смертью он сжег и кинопленку, и магнитофонные записи, но было уже поздно, и ему это было известно. Он снял сцену, значит она обрела право на жизнь. И жива до сих пор. Вот почему он покончил с собой.

— Тогда какова же моя роль? Что я могу сделать? Спросоня бросила мячик Уайетту и взглянула на меня.

— Ты должен снять другую сцену, Уэбер, вместо той, снятой Филом. Если она окажется лучше, то все снова поправится. С Сашей все будет в порядке. И с ним тоже.

— И это все? Ты хочешь только этого?

— Да.

— А как же мне сделать ее «лучше»?

В этот момент нас кто-то окликнул. Мы обернулись и увидели стоящего на крыльце Райнера, все еще в трусах. Он махал нам рукой.

— Эй, ребята, спасибо что заехали. Вертун, я просто балдею от твоего шоу. Если когда-нибудь понадобится звуковик, зови меня!

Когда мы снова повернулись к Спросоне, ее уже не было.

Взгляните на эту прекрасную комнату. Пошли, я вам все покажу. Саша всегда отличалась склонностью к коллекционированию. Если у вас водятся деньги, вы коллекционируете «произведения искусства», а если бедны — собираете «вещи». У Саши собраны «произведения искусства». Некоторые из них покупал ей я. До того, как все это случилось, я был так богат и мог настолько ни в чем себе не отказывать, что имел возможность спокойно зайти в художественную галерею или в антикварный магазин и, увидев приглянувшуюся мне вещь, не торговался, не вертел ее в руках, делая вид, что ищу в ней изъяны или пытаюсь определить, не дешевка ли это. Я просто спрашивал: сколько? Они называли какую-нибудь совершенно безумную цену. Я говорил — беру.

Например, я купил ей вот этот небоскреб работы Мориса Йорка, что над камином, и вон то полотно Йорга Иммендорфа [100] . Помню, привез его в машине с опущенным верхом. Картина была такой большой, что хлопала на ветру, как парус. Владелец галереи был в ужасе, но мне хотелось преподнести ее Саше немедленно и увидеть ее реакцию. Саша положила ее на пол и несколько минут ходила вокруг, внимательно рассматривая со всех сторон.

Саша ведь такая… о, не беспокойтесь, она вернется только через несколько часов — она все еще в больнице, сдает анализы. У нас вполне хватит времени, чтобы по достоинству оценить ее жилище: два китайских ковра, один цвета сумерек, другой — мороженого, старая чернильница, которую с удовольствием держал бы у себя на письменном столе мой отец, рядом с ней— круглый камень, найденный ей во время нашего путешествия в Нью-Мексико…

Будучи женщиной, способной взять взаймы или просто выманить миллионы долларов у самых неприступных представителей сильных мира сего, она, занимаясь любовью, любит смеяться. По утрам, просыпаясь, она, обычно, в хорошем настроении. Саша всегда покупает дорогие, в твердой обложке, издания книг, которые советуют ей прочитать знакомые. Да нет, просто смешно составлять перечень достоинств человека. Впрочем, я все равно лишь собирался показать вам ее квартиру, а не ее саму. Но наши книги, две пары черных кроссовок, то, как часто и насколько тщательно мы поливаем цветы… гаруспикция. Помните это слово? Изучай расположение— найдешь ответ. Почему она подобрала именно этот круглый камень, а не какой-нибудь другой? Вот он, возьмите его в руки. Размер тут совершенно не играет роли, уж поверьте мне. Размер, цвет, где именно она его нашла — все это не имеет абсолютно никакого значения. Скорее, важно все в совокупности, пунктир жизни, соединенный в линию понимающим взглядом. Камень и чернильница на письменном столе, висящий в ванной динозавр, нарисованный неумелой рукой. Пустячок, который ей дорог и который она никогда не снимет, хотя порой и подумывает об этом. Потому что его подарил ей я.

Ни одна из подаренных мной вещей не покинула стен ее дома. Ни до, ни после моей смерти. Я проверяю это каждый день, в ее отсутствие, прохожусь по дому и пытаюсь понять, жива ли здесь память обо мне. И, если бы вдруг не стало хоть одной из этих вещей, я бы начал беспокоиться.

Порой, когда она дома, я устраиваюсь в соседней комнате и прислушиваюсь к звукам ее маленьких повседневных дел. К звуку льющейся воды, когда она принимает душ, к нехитрым мотивчикам, которые она так любит напевать себе под нос, к быстрым щелчкам переключаемых каналов, когда она усаживается посмотреть телевизор, но не может найти ничего подходящего— ничего подходящего, чтобы убить хоть час своей жизни, потому что сейчас ей с ней просто нечего больше делать.

Я почти никогда не сижу в той же комнате, что и она. Слишком уж близко. Слишком грустно. Даже по выражению наших лиц было бы трудно сказать, кому из нас хуже— беременной женщине или мертвому мужчине.

Можно, я расскажу вам об этом? Вы не против? Я был бы очень вам благодарен.

Отношения начинаются с мягкого, опасливого использования больших слов, которые, как вы надеетесь, очень скоро вам потребуются: забота, преданность, любовь. Первое из этих слов— «откровенность»— я произнес, когда мы с Сашей сидели в "Гамбургерной деревне " на Голливудском бульваре.