И вдруг горячий шершавый комок подступил к горлу — от того, что умирающий солдат поет печальную песню, от того, что Оля тоже угасает на глазах и ни тому и ни другому сейчас никакая сила, наверно, помочь не может. Но почему? Почему нельзя помочь? Почему Оля должна умереть? Это несправедливо! Она хотела спасти его, Лукина, и сама попала под пулю. Он виноват кругом. Виноват потому, что плохо завязал в самолете вещевой мешок, прыгнул, когда не надо было прыгать, не мог отвернуть от проклятого пенька. А нога почти не болит. В конце концов, не следовало соглашаться ехать с девушкой. Надо было отлежаться в подполе денек-другой, а потом уйти самому, не втравляя в это дело Олю.

— Что ты, Юра? — спросила она одними губами и облизала их языком.

— Не бойся, я буду с тобой всегда, — горячо зашептал Лукин.

Оля устало прикрыла глаза. На кончиках губ — благодарная улыбка, наперекор боли, наперекор слезам, которые жгли ей глаза. Но вот губы напряглись, на лбу выступила испарина — опять одолевала боль.

Лукин выбрался из шалаша, словно пьяный. Глядеть на ее страдания — сплошное мученье! Хочется плакать и кричать во все горло:

— Спасите Олю! Спаси-и-те!

Старик не посылал его на задания, берег, а зачем? Лукин робел, боялся прийти и без обиняков сказать:

— Не могу и не имею права сидеть без дела! Пошлите на задание! На любое!

Не мог побороть робости. Изливал душу Щуко, в тайной надежде, что дойдет это и до Старика. А Щуко покровительственно увещевал:

— Дурная голова! Сиди и не рыпайся, ибо какой ты солдат? Да у тебя ж нога, ну, что у тебя за нога? Хромая!

— Не болит она у меня!

— Тут дурней, хлопец, нема. Я ж не слепой, вижу, как ты ковыляешь. Герман прижучит — не уйдешь. А герман теперь злой-презлой, вон его как чешут на фронте, в хвост и в гриву. Нам сунуться нигде нельзя — вон сколько его сгрудилось, ибо здесь прифронтовая полоса. Отдыхай, набирайся сил, дел и на твой век хватит. Разумеешь?

— Все равно неправильно! — упрямо твердил Лукин.

— Тоди пойди и скажи Старику. Пойди, пойди, — улыбнулся Щуко. Он уже раскусил слабость парня — к командиру не пойдет.

Но почему Юра должен бояться Старика? Он что — зверь, дьявол? Что может сделать мне, красноармейцу Лукину? Старик такой же человек, как и я, чуть постарше, борода не в счет. Я тоже могу такую выхолить, похлеще вырастет. Командир он временный, у меня свои постоянные командиры есть, я из гвардейской части, он же партизан.

Молчать нельзя, потому что умирает Оля. Невозможно с этим смириться, надо действовать, действовать. Не может быть, чтоб не оставалось никакого выхода!

Но Старика в лагере не оказалось.

Лукин сел под сосной, на которой был оборудован наблюдательный пункт командира, и решил ждать. Привалился спиной к стволу, закрыл глаза. Солнышко пригрело, приятная полудрема разлилась по телу.

Проснулся от того, что кто-то больно стукнул его по плечу. Вскочил, протер глаза и схватился за автомат.

— Тю, дурной, — попятился от него Щуко. Еще шарахнет спросонья очередью, с него станется. — Севастьян, не узнал своих крестьян? Убери бандуру.

— А ты так не делай.

— Выбрал место, где дремать, — усмехнулся Щуко. — За сто верст тебя видно. Дрыхают, коханый мой, под кустиком, чтоб на пятку тебе наступили, а не увидели. Разумеешь?

Лукин молчал.

— Никак обиделся?

— Да нет, — вяло пожал плечом Лукин.

— Да и нет. Сразу видать — недавно из-под маминого крылышка.

— У меня нет матери.

Озадаченный Щуко потянулся к потылице и сказал, чтоб увести разговор:

— А мы на железку ходили.

— Старик тоже вернулся? — спросил Юра. Получив утвердительный ответ, решительно закинул за плечо автомат и пошел к шалашу, в котором жил командир. Щуко не отставал и улыбался — смотри, как осмелел парень.

— Тебе чего от него? — спросил гвардейца.

— Надо.

— Сегодня злой.

Лукин замедлил шаг. Злой? Скверно. Но умирает Оля. Пусть злой, Лукину до этого дела нет.

Старик сидел возле шалаша на пеньке и, положив планшет на колени, быстро писал. Не поднял головы даже тогда, когда Лукин срывающимся голосом заявил: