Сейчас Дини, проснувшись и вспоминая происходившее, догадался, что, излечивая кого–то, у него обострялось чутьё. Он ещё раньше осязал исходящие от людей волны эмоций. Просто не особенно обращал на это внимание. Раньше было всё просто родственники больного источали горе и страх, это мог почувствовать и человек с менее тонкой восприимчивостью. Раньше никого из посторонних не было. Однако вчера впервые пришли те, кто не обязательно должен был сильно переживать за ребёнка.

Мужчина как будто трогал Дини на ощупь, убеждался, что тот реален и действительно такой, какой есть. Во взгляде была толика удивления, но в основном от него исходило что–то, напоминающее опасливую алчность. Именно в эти минуты, лёжа на кровати и вдыхая запах табака, овчины и утренней тишины, Дини вспомнил, что мужчина вышел из дома, так и не дождавшись, когда мальчик закончит лечение, и в его движениях присутствовал некий сумбур, не сочетавшийся с обстановкой скорби. Дини вспомнил это, как вспоминают отрывок сна, уже забытого, казалось, навсегда.

Мальчик, наконец, поднялся с кровати, для этого понадобилось изрядное усилие. Он был один в комнате. Единственное окно выходило во внутренний дворик. Дини прошёл в другую комнату, переднюю, где вчера лечил мальчика. Сейчас здесь никого не было. Дини выглянул в окно. Улица находилась близко к северо–восточным воротам Лизии, и по ней перемещались пока ещё немногочисленные прохожие. Несмотря на мягкий успокаивающий свет, Дини почувствовал тревогу. Её источник был размытым, ирреальным, но он всё–таки был.

Перед внутренним взором встало лицо вчерашнего мужчины, так пристально изучавшего мальчика, но Дини не был уверен, что дело обязательно в нём. Дини чувствовал, что ужасно устал, и хотя бы на день должен отказаться от лечения кого бы то ни было. Для этого нужно было покинуть город. В противном случае нечто будет звать его, куда–то тянуть, и он лишь травмирует себя, разрываясь между потребностью в отдыхе и своим долгом. Он и так задержался в Лизии, но ведь его ждала дорога. Тем не менее, Дини понимал, что должен уйти незамеченным. Иначе он столкнётся с кем–то нежелательным. Если всё правильно сделать, этого не произойдёт.

Городские ворота запирались с заката до рассвета, поэтому ночь исключалась. Возможно, это и к лучшему. Ночью бредущий в одиночестве ребёнок слишком заметен. Ранним вечером, когда с площади потянутся сотни людей, Дини пристроится к ним. Он решил, что вывернет наизнанку плащ, тем самым, изменив его цвет, и накинет капюшон.

Оставалось одно — покинуть этот дом со двора. Для этого как нельзя лучше подходила комната, где он провёл ночь. Всё обдумав, Дини почувствовал, как тревога отпустила.

Нужно только дождаться вечера.

Правитель стоял лицом к окну, созерцая восходящее солнце, и Флек, зайдя в комнату, выжидающе замер.

Флек являлся не только правой рукой Правителя, но и частью его мозга, его глазами, генератором его энергии. Он был проводником между Правителем и его многочисленными поданными. И ещё Флек был двоюродным братом Правителя, хотя, конечно, добился своего положения отнюдь не благодаря подобной родственной связи. В мире, где каждый четвёртый мог оказаться твоим родственником, это практически не играло никакой роли. У Правителя имелись родственники и поближе Флека, однако это не подарило им никаких особенных преимуществ. Чего только стоил пример родного младшего брата Правителя — он был заключён в Клунс, самую строго охраняемую тюрьму Всех Заселённых Земель. Заключён сразу, стоило ему лишь выразить сомнения относительно абсолютной власти Правителя, и то, что они оба пришли в этот мир благодаря одной женщине, не явилось смягчающим фактором.

Флек знал всё это, и тем значительнее было собственное достижение, превратившее его в единственного человека, кто позволял себе давать советы самому Правителю, этому современному Мессии, вознамерившемуся вытянуть человечество из бездны, в которую оно уже практически падало. И Флек был единственным, перед кем Правитель изредка проявлял нечто, что реально было характеризовать, как слабость, перед кем Правитель представал обычным человеком.

Флек молча ждал, и Правитель, наконец, повернулся. Флек склонил голову. На него смотрел худощавый темноволосый мужчина, с изящными чертами лица, с бледной кожей, с холёными пальцами рук и безупречными ногтями. Его переполняла гибкость и грация барса, быстрого, безмолвно свирепого и в то же время дотошного в отношении чистоты собственной ослепительной шерсти. И ещё у Правителя были пронзительно голубые, почти белые глаза, вносившие контраст с волосами до такой степени, что, казалось, не сочетались с ними вовсе.

Однажды Флек слышал историю одной повивальной бабки, служившей ещё при отце Правителя и утверждавшей, что сам Правитель не был рождён обычным путём. Он появился в спальне своей матери, на которую вообще не был похож, неизвестно каким способом. Женщина, бывшая до этого беременной, уже не имела прежнего живота, однако не было никаких признаков родов.

И сама женщина утверждала, что никого не рожала.

От немедленного безумия, вызванного отсутствием внутри плода, её спасло сопение и плач маленького Правителя. Тем не менее, спустя несколько месяцев у женщины помутился разум, и ребёнка выкармливали и воспитывали няньки.

Флек слышал эту историю в ранней юности, когда их пути с Правителем ещё не пересеклись, и когда он ещё не задавался кое–какими вопросами. Однако позже все нити оказались похоронены вездесущим временем. Повивальная бабка канула в никуда, то ли умерла от старости, то ли, как часто бывает, маразм ветхой старости сделал её ненужной.

Выдержав паузу, Флек поднял голову, расправил плечи. Сам он чем–то напоминал Правителя. Тот же рост, та же комплекция, гибкость. Почти одинаковый цвет волос. Только кожа смуглая и глаза — два прожигающих чёрных угля.