Шрифт:
«Вот он — тайный источник сил дорогого моего Александра Осиповича», — думала я. Более десяти лет они были в разлуке. Я слышала, что она все эти годы посылала ему посылки и письма, поддерживала его. И разве я могла тогда предположить, что и правда, познакомлюсь с ней через шесть лет и она станет мне родным, бесконечно близким человеком.
— Спасибо! — сказала я тогда, вернув фотографию. — Познакомилась.
Вместе со снимком он случайно вынул письмо. Подумав, спросил:
— Это стихи Олюшкиной подруги, Елены Благининой, посвященные ей. А муж Елены Благининой — поэт Георгий Абалдуев.
Тоже арестован в тридцать седьмом году. Хочешь, прочту стихи Благининой?
Еще бы я не хотела! Только бы он говорил, только бы читал и знакомил!
Из письма Благининой-Улицкой 6 января 42 года. (Благинина жила в полуподвальной квартире на Кузнецком мосту.)
О былом содоме Памятку сотри. Стало тихо в доме На Кузнецком три. Не шумят подвальцы И гостей не ждут. У хозяйки пальцы От стужи гудут. Сыпется зловеще Мокрая стена. На хозяйке вещи — Рванина одна. Ест она картошку, Черный хлеб жует, Ну и понемножку Все-таки живет. Божия старушка, Тихая свеча, Вашая старушка, Ох, и живуча. Еле-еле дышит, Тащится, бредет, А чегой-то пишет И чего-то ждет. Ждет она подружку Сердца своего, Ждет она подружку, Больше никого. Все-таки в подвале Хоть неяркий — свет, Все-таки в подвале Хоть плохой — обед. Пусть промерзли стены И харчи плохи. А живут камены И текут стихи. Рядом с Бенвенуто — Пушкин, Тютчев, Фет. За окном самота, Карнавальный свет. В залпах нету страха, В них особый тон. Будто фугой Баха Полон небосклон. Приезжай, подруга, Я тебе верна. Трудно жить без друга В наши времена.Я попросила разрешения переписать вирши одинокой души. С ними будет легче жить дальше.
Возле поселка горел лес. Потягивало дымом. Скоро это обернулось солидным пожаром. Нас вывели тушить огонь. Много часов подряд мы работали бок о бок с вольными, с начальством. Рыли траншеи. Все были в дыму, перепачканы, утомлены. Я вдруг очутилась лицом к лицу с начальником политотдела. Он загорелся явным намерением что-то спросить, но отделался незначительным вопросом. А через несколько минут ко мне подошел наш директор и смущенно заявил:
— Штанько просил уговорить тебя сделать операцию, чтобы ты не уезжала в Межог.
Вроде бы исходя из интересов ТЭК и вроде бы с запинкой, но посмел так сказать.
Из поездки на ЦОЛП возратился театр кукол. Тамара Цулукидзе привезла письмо от Филиппа. Он беспокоился обо мне, спрашивал, когда меня отвезут в Межог.
— Он провожал меня, — рассказывала Тамара. — Много и горячо говорил, как любит вас. Похоже, что это так и есть. Разоткровенничался, рассказывал, как уходит в лес, смотрит в ту сторону, где вы находитесь, становится на колени и чуть ли не молится там. Мне не по душе такая патетика, но это, видимо, в характере? Да? Вы сами-то верите ему?
— Верю!
— Тогда тысячу раз простите!
Я знала за Филиппом тягу к «представлениям». Полагали: от избытка сил. Немного пугало такое, но не слишком. «Ведь любит!» — уговаривала я себя. И действительно верила ему.
Щит у Дома культуры возвещал о концерте московской бригады под руководством Покрасса. Воспользовавшись благодушным настроением начальника, мы попросили разрешения «для уроков мастерства» побывать на нем. Штанько дал добро: «Но только из оркестровой ямы».
Покрасс вышел на сцену поприветствовать сидевших в зале. С привычным радушием обвел глазами ряды и, приметив жадно глядевших на него из оркестровой ямы людей с охранниками по бокам, осекся. Последовала пауза осмысления, и, не отводя уже больще взгляда от нас, Покрасс отвесил поклон не залу, а нам.
От публично продемонстрированного сочувствия спазмом перехватило горло. В зону мы вернулись взволнованные прежде всего от вызывающей по тем временам дерзости вольного артиста.
ТЭК собирался выезжать на трассу. В маршрутном листе были колонны южного узла. Следовательно, до Межога я могла доехать вместе с ними.