Под конец всех уморила младшая – тоже стала вертеться перед отцом. И тоже в брючках.

– Так, так, девки, – сказал Михаил. – Штанами обзавелись. Теперь еще матери осталось разжиться.

– Вот, вот! Только и не хватало матери этого добра.

– А что? – Михаил подмигнул Раисе. – Социалистические накопления не позволяют?

– Ой, папа! – взвилась со своего стула Вера. – Я и забыла. Тебе подарок от Бориса Павловича. И вот на столе уже три бутылки самолучшего пивка. Чешского! Со знакомыми яркими наклейками. И Михаил подряд, без роздыху осушил две бутылки.

Начались расспросы и рассказы о Москве, о том, что видели, где были, как принимала своих племянниц тетка.

Лариса, конечно, была без ума от Москвы, по ней тамошняя жизнь, и, надо полагать, туда со временем и уберется. Сумеет приласкаться, прильнуть к тетке. А Вере Москва не понравилась.

– Да ты что? – только и мог сказать Михаил.

– А чего – все одно и то же, никуда ке выйдешь.

– В Москве-то никуда не выйдешь?

– Ну! Плюнуть негде, все народ. Вот, папа, то ли дело у нас! У нас хоть босиком можно досыта набегаться, луку свежего до отвала поисть. – И как начала-начала уминать зеленую траву за обе щеки с хрустом, с прищелкиванием белыми крепкими зубами – любо смотреть.

– Ну а что-нибудь-то тебе понравилось все-таки? – продолжал допытываться он.

– Понравилось, – кивнула Вера. – Мотоцикл гонять. Ой, папа, какой мот у мальчишки с соседней дачи – в обморок упадешь! Когда мы купим?

– Игрушка тебе мотоцикл-от! – сразу же осадила ее мать. – Знаешь, нет, сколько он стоит?

– Когда-нибудь купим, доча, – сказал Михаил, а про себя подумал: до чего же похожа на него Вера!

Ведь и ему, откровенно говоря, скучновато было в Москве. Жил, конечно, глядел на все, в каждую щель нос совал, но господи, как же он обрадовался, когда сошел с самолета на архангельском аэродроме! А когда под его ногой запели деревянные мостки райцентра, он ведь как самый последний дурак прослезился.

Целый месяц было тихо по вечерам возле пряслинского дома, целый месяц никто не буровил воздух вокруг, а сегодня Михаил вышел на крыльцо мотоциклы фыркают: кавалеры на своих железных кониках подъехали. Сразу трое – Родька Лукашин в белой рубахе да Генка Таборский с Володей Фили-петуха.

Последних двух он обычно не замечал – сопленосые еще, оба в школу ходят, катают Лариску и ладно, – но с Родькой приходилось считаться. Взрослый парень, его ровня уже в армии отслужила.

– Привет, привет, Родион! – поднял здоровую руку Михаил, спускаясь с крыльца.

Родька – все одинаковы ухажеры – просто расцвел от его ласки.

– Как жизнь молодая?

– Не жалуюсь, дядя Миша.

– Мать как?

– Мама ничего, болеет все, – ответил, улыбаясь, Родька и вдруг весь вытянулся: Вера из дому вышла. Михаил по звону покатившегося с крыльца ведра узнал дочь – всегда торопится, всегда спешит.

Его тоже охватила какая-то непонятная спешка: быстро затоптал недокуренную сигарету и в дровяник – чего смущать молодежь?

– Папа, ты куда?

Вот девка! Вот отцово золото!

Он часто разорялся, пилил жену – нет наследника, а может, и зря? Может, плюнуть надо на этого наследника? Ну девка, ну не парень. Да какому парню уступит его Вера! Косить, дрова рубить, на лошади ездить – любого парня заткнет. А осенью из школы придет, ружье за плечо, за мной, Лыско! – и пошла шастать по лесам-борам.

– Папа, папа, посмотри-ко!

Вера подбежала к Родькиному мотоциклу, с ходу завела его и в седло. Описала круг, описала другой, и только ее и видели. В общем, показала отцу, чему научилась за месяц в Москве. А про кавалера своего и забыла, и Михаилу как-то неловко было смотреть на приунывшего Родьку.

Кончился праздник, кончился отпуск у жизни. Пора было приниматься за дело. И, войдя в дом, Михаил спросил у жены:

– Ну что тут у вас? Сено не прибрала?

– Прибрала. Родька помог.

– Ну это хорошо, хорошо, жена. – У Михаила просто гора свалилась с плеч. Все время, пока лежал в больнице, с ума не шел недометанный зарод. – А как Калина Иванович?

– Была даве Евдокия за молоком. Лежит, говорит.

– Врачей из района не вызывали? Не установили, какая болезнь?

– Какая болезнь у восьмидесятилетнего старика. Помирать, надо быть, собрался.

Калину Ивановича, насквозь больного, Михаил привез с Марьюши еще больше недели назад, когда приезжал мыться в бане, и сейчас решил, что самое время проведать старика, а то начнется житейская толкотня – когда выберешься?

– Я быстро, – сказал он жене, мывшей посуду, и тотчас же нахмурился: по лицу понял, что та что-то скрывает от него.

Он терпеть не мог этих клевакинских недоговорок, по нему – вытряхивай, ежели что есть, и потому спросил нетерпеливо: