Странник же между тем развернул котомку свою и начал добывать из нее разные скляночки и свертки.

— Вот песок святой с горы Голгофы, где Христа жиды распинали. Если носить щепотку этого песку под пятою, то никакая «хвороба» через нее не проступит, никакой наговор через нее не пробьется.

— А почем он? Нельзя ли нам хоть по щепотке? — протянулось несколько рук к сверточку и со стороны атаманья, и даже со стороны челяди.

— Да и мне бы, — добавил веско и Тамара.

Странник начал делить песок между публикой, получая и злотые, и гривны, и пятаки.

— А вот, — продолжал он, — кремешки из Вифлеемской пещеры, помогают всякой жене при родах, столочь их только и выпить в чарке горилки.

Теперь уже женщины потянулись за этим чудодейным снадобьем и при помощи мужей и братьев добыли себе по камешку.

— А вот колючки с терновника, — объяснял дальше странник, — что на главе Христовой был. Если хоть крохотку этой спичечки зашить кому-нибудь в одежу, то будет тот такие муки терпеть, каких и сатана не придумает. А вот кусочек от древа Иудина, кто проглотит его, тот неминуемо удавится.

Тамара невольно почувствовал какую-то внутреннюю дрожь при этих словах и заявил сейчас страннику:

— Этих вещей, которые идут на пагубу человеку, ты, старче Божий, не смей раздавать, мало ли кому во вред их может направить злоба людская.

— Справедливо слово твое, ясновельможный пане, — ответил странник, — я и сам их берегу только для показу крещеному миру. А у меня больше припасено «святощив» на добро всякому. Вот Богородицыны кораллы от лихорадки «пропасныци», вот ливанский орешек от глаза, а вот гвоздь с креста Господня от всякого поранения.

Молодой послушник впился в глаза Тамаре и следил за выражением лица его при всякой фразе странника, от его внимания не скрылся страх Тамары при объяснении странником значения шипов терновых и древа Иудина, а также и блеснувшая в глазах есаула радость при последней фразе.

— А вот живящая и целющая вода из слез Богородицы, — поднял пузырек странник, — всякая рана от нее заживает.

— Вот, пане есауле, как раз для твоей раны снадобье, — отозвался стоявший ближе к Тамаре хорунжий.

— Пустое! — бросил небрежно Тамара, вспыхнув почему-то от смущения.

— А, пан есаул ранен? Когда, где? — заинтересовались и другие офицеры, обступая Тамару.

— Да, царапнул кудлай на охоте, — неохотно ответил Тамара.

— Когда ж вельможный пан охотился? Где? Мы и не знали! — недоумевали товарищи.

— Да… на днях… сам тайком поехал, дали знать, что берлогу обошли.

— Вот за это и кара, что от товарыства скрыл, — упрекнул хорунжий.

Молодой послушник вслушивался в этот разговор, снедаемый ужасными подозрениями; он не выдержал и толкнул локтем странника.

— Испробуй, ясновельможный пане, испробуй, на Бога, — стал и странник просить, кланяясь низко, — вот хоть «трошечкы» дай помазать, и к вечеру, увидишь, заживет, словно корова языком слижет.

Тамара упрямился и не хотел развязывать повязки, но соблазн был велик, да и товарищи настаивали. Он подошел к страннику и, отсунув назад черный платок, обнажил край раны. Послушник впился глазами в нее и сразу заметил, что рана не рваная, а рубленая, очевидно — от сабли или ятагана, а не от когтей зверя; но Тамара, заметя много любопытных глаз, тотчас отдернул руку, не допустив и прикоснуться к ней «цилющою» водой.

— Нет, не нужно, — сказал он решительно. — А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.

— Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький… не от мира сего: все молчит, да Богу молится… А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет… А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит… и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.

Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:

— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.

Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.

Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.