Прелестная гетманша не понравилась Мазепе, на Саню же он не обратил никакого внимания. Больше всего сошелся он с молодым и живым черноглазьш Кочубеем, обладавшим каким-то особенным уменьем ловить на лету все новости; он-то и познакомил Мазепу со всей подноготной замка.

Но, несмотря на тревожное настроение всех окружающих, передавшееся и Мазепе, несмотря на ежеминутное ожидание решительного известия, могущего или разрушить все планы казаков, или вдохнуть им новую силу и энергию, Мазепу не оставляла мысль о Галине и о неизвестной казачке; последняя в силу своей таинственности начинала брать теперь перевес. Пока за Галину Мазепа был совершенно покоен; все здесь было так определено, ясно и чисто, — как тихий лесной ручеек, зато весь образ казачки, вся таинственная обстановка их встречи притягивали к себе его воображение, как притягивает к себе взор мореплавателя таинственное и неведомое морское дно.

Когда он закрывал глаза, он видел ее отважно летящую на вороном коне; когда кругом все молчали, ему казалось, он слышит ее низкий грудной голос… В глубине души он чувствовал, что эта встреча не может пройти так бесследно в его жизни… что он должен встретиться с нею… но где и когда? — Ну хоть бы знать, кто она, где и как живет? — И тут же обрывал себя с досадой гневным восклицанием: — Ишь, бабе-, кое любопытство! Ну и на кой бес нужна мне она и ее имя? Галиночко, дытыно моя, тебя бы мне увидеть поскорей! — шептал он нежно, и воспоминание о Галине освежало и умиротворяло его душу, словно роса сожженные дневным зноем цветы.

Однако образ казачки нет-нет, да и снова выплывал перед ним…

Однажды, гуляя тихим летним вечером по валам замка, Мазепа передал Кочубею весь эпизод с казачкой, в надежде узнать хоть от него что-нибудь о ней.

— Да, случай знатный и непостижимый, — ответил Кочубей, — а, ей-Богу, ты, пане ротмистре, родился в сорочке: ведь женщины не забывают таких услуг.

— Да кто она такая, не знаешь ли?

— А ты разве не узнал ее имени?

— В том-то и дело, что нет…

— Гай, гай! Ну, да и необачный же ты, пане ротмистре, — усмехнулся Кочубей, — как же так сплоховать?! Знал бы ее имя, можно было бы хоть на часточку подавать!

Но Мазепа не обратил внимания на шутку Кочубея.

— Да нет, ты, должно быть, слыхал что-нибудь о ней, — продолжал он, — ведь таких отважных дивчат, чтобы сами выходили на кабана, немного.

— Ха-ха! Нашел по чем угадывать! — рассмеялся Кочубей. — Да разве у нас мало и паний, и панн этой забавой тешится? У нас не то, что в Польше, не в зале выходят панны «до мазура», а просто «на поле» (на охоту), а то и на воинскую справу, наезд одна на другую делают — вот что! А наши казачки тем паче — пороху не боятся, да и кабану, и медведю дорогу не уступят. Вот только наша ясновельможная, — понизил он голос, — не тешится этим: другой зверь у нее на уме.

— Что? Какой? — изумился Мазепа.

Кочубей нагнулся к самому его уху и прошептал, хотя тихо, но внятно:

— Самойлович.

Мазепа даже отшатнулся от Кочубея.

— Что ты говоришь? — прошептал он в свою очередь каким-то сдавленным голосом, — ты… ты знаешь это наверно?.. Она «зраджує» гетмана?

— «Зраджує»! Ну да и скорый же ты! Не «зраджує» еще, а так только заигрывает, как кошка с мышкой…

— Но как же это?.. Ведь гетман всем перед Самойловичем взял: и разумом, и доблестью…

— Ха-ха! Пане ротмистре, — перебил его Кочубей, — видел ли ты когда-нибудь, как бабы соберутся в «крамныци», да начнут «саеты» да «блаватасы», да «оксамыты» торговать; одна какая-нибудь выбирает прочное да добротное, а другая говорит: на что мне его доброта? Лучше каждый год дешевенькое, да новенькое покупать. А гетман, видишь ли, все «зажуреный», да озабочен, а ей что до этого? Надо правду сказать, головка-то у нашей прелестной гетманши совсем порожняя…

— Я так и знал, от первого взгляда уже не лежало к ней мое сердце, — произнес Мазепа. — Несчастный гетман! Но чем же взял перед ним Самойлович, что тянет ее к нему?

— Видишь ли, знакомы они с ним давно. Прежде он, Самойлович, был здесь на правом берегу, ну, и спознался еще с гетманшей, когда она была дивчыной, а он сотником. Говорят люди, что он к ней и сватов засылал, только не ему ее отдали, а Дорошенко. Переважили ли Дорошенковы полковницкие кисти, или черные очи его сдались тогда ее мосци краше голубых глаз Самойловича, только пошла она за Дорошенко, а Самойловичу поднесла гарбуз [23] и так он с этим гарбузом отправился на тот берег к Бруховецкому. Долго он не приезжал сюда, а вот с полгода, как снова стал показываться и увиваться подле ее мосци.

— И гетман не замечает?

— Божий человек! Он верит всем, а ей, как солнцу Божьему, а уж любит так, что и сказать нельзя. Он и не видит, и не слышит ничего.

Слова Кочубея глубоко потрясли Мазепу, теперь его сердце еще больше потянуло к Дорошенко: весь благородный образ гетмана, с его открытым доверчивым сердцем, с его высоким воодушевлением и страстной любовью к отчизне встал перед ним, как живой, и рядом с ним образ умильного, но разумного и расчетливого Самойловича, способного ловить в мутной воде рыбку, показался ему еще мельче.