— О нет, друг мой. Как раз напротив. Я лишь хотел продемонстрировать тебе малую часть сокровищ, которые… и тебя будут окружать.

У Махмуда сладко забилось сердце в груди.

— В самом деле? Значит, ты полагаешь, что мой товар достоин того, чтобы занять свое место в твоей коллекции?

— Скажу тебе больше, дорогой Махмуд! Ты сам достоин того, чтобы занять здесь свое место!

И он подал мимолетный знак сыну, который во время их разговора вновь успел вооружиться лопатой. Заметив движение старика, Махмуд начал было оборачиваться, но опоздал. Широкое и тяжелое лезвие с силой опустилось ему на голову, раскроив череп и швырнув молодого человека на землю. Удар был мощным, его хватило для того, чтобы Махмуд испустил дух, но Наваф, не желая рисковать, нанес еще два.

— Уважаемый Махмуд из Ямы Смерти, которого никогда не почитали и не будут почитать жители славного Багдада, — торжественно провозгласил аль-Наари-старший. — Раздень его и закопай.

Джафар поднял с земли мешочек с товаром и убедился в том, что с печатями и глиняной табличкой ничего не случилось. Он уже отправился было обратно в лавку, когда вдруг услышал громкий смех Навафа. Сын его стоял над обнаженным и распростертым телом, опираясь руками на лопату, и давился от смеха.

— Что ты там увидел?

Аль-Наари вернулся к яме и пригляделся к мертвому Махмуду. Поначалу он ничего не разобрал в полумраке, но затем на груди гостя что-то сверкнуло, и Джафар все понял. Махмуд более чем надежно спрятал золотые сережки — приколол к соскам. Багдадец рассчитывал, что извлечение их из-под одежды будет кульминацией его представления. Он лишь чуть-чуть не рассчитал. Кульминация уже осталась позади.

Иерусалим, среда, 09:45

Она встретилась с Ури в кафе «Рестобар», как он и просил. Впрочем, он назвал его иначе.

«Встретимся в забегаловке, которая когда-то была хорошей», — получила она по голосовой почте сообщение от Гутмана-младшего. Мэгги несколько растерялась, не зная, о какой именно забегаловке может идти речь.

Все выяснилось весьма быстро. Она показала сообщение Ури консьержу, и тот тут же указал ей дорогу:

— Вверх по улице, затем второй поворот налево.

— Но почему он так странно отозвался об этом кафе?

— Раньше оно называлось «Хорошее кафе». Пару лет назад его взорвали шахиды. Затем кафе перестроили и переименовали…

— Но люди не могут примириться с этим и называют его по-старому… — догадалась Мэгги.

Консьерж утвердительно кивнул и улыбнулся. Ури пришел раньше и ждал ее за угловым столиком. Перед ним дымилась чашка свежего кофе, к которой он, похоже, еще не притрагивался. Он был все также взъерошен и небрит, будто только что вернулся из дальнего похода. Мэгги молча села напротив него, рассчитывая, что Ури заговорит первым. Но не выдержала:

— Когда похороны?

— Не знаю. Должны были быть сегодня, но власти до сих пор не отдали мне ее тело. Проводят экспертизы… Теперь, должно быть, не раньше пятницы.

— Понимаю…

— Хотя мне уже тысячу раз сказали, что никакого дела заведено не будет.

— То есть как?

— Ну… — Он наконец поднял на нее измученный взгляд. Ури неважно выглядел, но даже в этих обстоятельствах оставался красивым мужчиной. Мэгги вдруг стало стыдно за свои наблюдения: ей показалось неуместным думать о таком. — Они настаивают на том, что это самоубийство.

— А вы поделились с ними своими соображениями?

— А то нет! Я им несколько раз повторил, что моя мать никогда бы не лишила себя жизни сама. Никогда! Но с ними бесполезно разговаривать. Они говорят: таблетки принадлежали ей? Ей. Признаков взлома не было? Не было. Стало быть — самоубийство.

— Да уж…

— Все это ерунда. Дверь дома не закрывалась всю неделю! После того как отец… как отец… — У Ури вдруг сорвался голос, и он, закашлявшись, уставился в свой кофе.

— Вы абсолютно уверены в том, что они не правы?

— Абсолютно. Вы не знали мою мать. Я знал. Вот отец — другое дело. На него это было похоже. Он в любой момент готов был… героически пожертвовать собой, чтобы привлечь всеобщее внимание.

— Ури…

— В том, что его застрелили на том митинге, никто не виноват, кроме его самого.

— Вы это серьезно?

— Более чем. Этот его агрессивный идеализм… искалечил всю нашу жизнь, если хотите знать. Что я помню о своем отце из детства? Только телерепортажи о его бесчисленных арестах и выступлениях перед толпой на митингах. Как вы думаете, каково все это было видеть и слышать ребенку?