— Мой маршал, Ойген считает, что налицо заговор против первых семейств Талига. Началось с Ариго, кончилось Приддами. То есть еще не кончилось.

— Все проще и... гадостней. Ты вечно писал Арлетте и никогда — матери. Был в обиде?

— Нет, просто... — А что, собственно, просто? Они даже не «не ладили». Они жили в одном замке, пока он не уехал в Лаик. Сын и мать... Она была красива, грустна и занята своими книгами и младшими детьми, а он никогда не любил читать, и ему было скучно с братьями. Иорам все время ревел, Ги дулся. Убраться из такого дома стало радостью. Назад унара, а позже гвардейца не тянуло, пока Гайярэ не стал запретным. Тогда — да, тогда он чувствовал себя обделенным, но писать матери и братьям не хотелось тем более.

— Что «просто»? — Вольфганг ждал ответа, тяжело дыша. Он все хуже переносил жару. Если б не разговор о принятии командования, Ариго спросил бы старика о здоровье, а так пришлось мямлить, пытаясь высказать то, чего самому не понять и что держат при себе.

— Графиня Савиньяк волнуется за сыновей, и потом... она всегда ждет писем из Торки. Даже после восстания Борна. Мне есть о чем писать, а она всегда отвечает.

Это были забавные письма с рассказами про соседей и странными историями про птиц и зверей, иногда даже с рисунками. Графиня ни разу не упомянула об отце и Гайярэ. Про маршала Арно она тоже не написала ни слова, только Жермон чувствовал: она помнит.

— Закатные твари! — Вольфганг отшвырнул смятый платок. — Хожу вокруг да около, как какой-нибудь Креденьи... Жермон, письма твоего отца подделывал Штанцлер, сожги его наконец Закат, но просила его об этом твоя собственная мать!

3

Бароны, баронессы, просто дворяне... Одетта Мафра рыдает, и это не лицедейство, она и в юности ревела от души. Дурочке это не шло, а она хлюпала покрасневшим носом над каждой дохлой птичкой и над каждой пошлятиной. Мэтр Капотта не рыдает, но и не живет... Сочинил себе беду, как сонет, и сам не понял. Долго ему не протянуть, а может, так только кажется. Некоторые страдают десятилетиями, а мэтр уже пережил свою обожаемую, неплохо так пережил... Вот возьмет, напишет что-нибудь по-настоящему великое и останется в веках. Гением, не нашедшим понимания у занятых всякой ерундой современников.

Все еще гордо сидящая белая голова притягивала взгляд и бесила. Жермон уже получил письмо и прочел. Пока мальчишка доказывал... нет, не невиновность, право считаться человеком, отец умирал от яда и мечтал хотя бы увидеть сына. Не увидел. Умер, так и не поняв, почему тот не едет... Графиня едва не топнула ногой — привычка, от которой столица не избавила, а Эпинэ и не подумала избавлять, — и поняла, что ноги устали, хоть и не так, как спина. Во дворце и в церкви она сидела, но на площади нужно стоять, а люди с цветами все шли. Простые люди, не «краклионы». Теперь розы и лилии ложились прямо на камни, катафалк поедет, как по скошенному лугу.

Арлетта сощурилась, и убранные траурными гирляндами ворота обрели четкость. Красивое все же сооружение, именно таким и должен быть главный въезд в столицу великой державы. Плохо, если от величия останутся только ворота, мосты и дворцы, но этого не будет, пока в Талиге есть «жалкая чернь», «недалекие торгаши», «грубые вояки»...

Месяц со смерти Катарины. Двадцать лет со смерти Пьера-Луи... Оскорбленный Жермон жил и выжил; теперь ему придется жить с виной перед отцом, невольной, но непоправимой. И все равно Арлетта не жалела о своем письме, хотя, успокоившись, написала бы иначе. Ложь во спасение хороша для беременных и больных сердцем. Жермон, слава Создателю, здоров, а матери у него и без того никогда не имелось, так пусть будет хоть отец!

Желание своими руками прибить Капотту, а также воскресить Каролину — чтобы тоже убить, становилось невыносимым, и Арлетта вынудила себя уставиться на кем-то — Робером! — извлеченные из общей кучи и положенные на освобожденный от иных цветов гроб маки. Сынок Бертрама все понял верно, это она, решив, что Эпинэ не до нежных чувств, села в лужу. Робер любит красотку-баронессу, но что-то у них пошло не так. А верней всего, дурашка наказывает себя за то, что не уследил за кузиной, или, как он выражается, сестрой.

«Сударь, я недостойна вашей любви...», «сударыня, обстоятельства вынуждают меня навеки покинуть Талиг, но моя любовь к вам...» Сколько же их, дурней и дурех, готовых сгоряча испоганить свою и, того хуже, чужую жизнь, и что с ними, такими, делать? С ними и капоттами с дидерихами, вбивающими в чужие головушки, что приносить себя в жертву правильно, а быть счастливым, наплевав на никому не нужную дурь, нет?!

4

Ариго тщательно, не пропустив ни единой закорючки, изучил все три послания, но перечесть смог лишь письмо родича. Главное было там. То есть главное было сказано Вольфгангом и даже запито, и главное же было расписано Арлеттой от начала и до конца...

— Мой генерал, я хотел доложить о состоянии полка после похода, но, видимо, сейчас не время?

— Леворукий его знает... Я выпил и плохо соображаю, а у вас с Гирке вечно все в порядке... Давно хотел спросить о... о моей сестре. Вы ведь ее знали.

— Я бывал при дворе и несколько раз удостаивался аудиенции.

— Что вы о ней думаете?

— Простите?

Болван! Не Придд — он сам. Валентин, тот умница, но даже умницы мысли не читают.

— Валентин, у меня была сестра... В последний раз я видел ее девчушкой, а она стала королевой. Я писал, она не отвечала. Она писала, я не отвечал, а теперь... Ровно месяц... Двадцатого Весенних Молний ее убили. Зарезали. Какой она была, раздери тебя кошки?! Какой?!