О, смотрите-ка, да ведь тут мы все равно что дома: в витринах выставлены собственноручные письма и документы Баннера и Торстенсона, Папенгейма и Вальдштейна, Густава Адольфа, Кристиана Ангальтского и Бернгарда Веймарского. [145] Сплошь, так сказать, земляки по Тридцатилетней войне, старые, добрые знакомые, наши знаменитые враги; даже приятно встретиться с ними в чужой стране!

Чуть подальше расположена Гамла Упсала, Старая Упсала. В языческие времена там была резиденция свейских королей, но сейчас в этом здании – ресторан, где все стилизовано под старину; здесь из воловьих рогов пьют мед, который шведы называют «mjod». На каждом роге – серебряная пластинка, на ней выгравированы имена тех, кто пил из этого рога. Из «моего» пил принц Уэльский и другие высочайшие особы. Может, потому этот мед так бросается в голову. Перед рестораном высятся три «королевских холма» – это курганы шестого века высотой с пятиэтажный дом. Каждый турист обязательно взбирается на них, но тут же слезает обратно, потому что наверху ровно ничего нет: памятники давних веков, видимо, отправлены в Стокгольмский музей.

А вот уже и Уплан, окрестность Упсалы. Здесь Линней разводил, собирал и классифицировал все земные растения. Красивая равнина – всюду пастбища и луга, огороженные деревянными заборчиками, всюду сушится сено на длинных «козьих хребтах». И повсюду, среди сена и полей, торчат островки гранита, гранитные плиты и валуны, черные гранитные пригорки, поросшие старыми деревьями и красными домиками. Здесь каждый домик строится на скале, как крепость, – видимо, люди берегут каждую пядь живой земли. Вечерами эти домики, запрятанные в мшистой зелени садов и лугов, освещены закатными лучами солнца и похожи на стручки красного перца.

Далеко в пространстве и времени разбросаны алеющие островки человеческого жилья. Говорю вам, мир прекрасен!

Но есть гранитные пригорки, над которыми, видимо, тяготеет какое-то заклятье: на них не видно красных домиков, а лишь страшным силуэтом торчит ветряк или толпятся карликовые кусты можжевельника довольно мрачного вида. Или стоит камень с рунами в память какого-нибудь Гаральда или Сигурда, жившего тысячелетие назад. Прекрасная страна Швеция, но местами жутковатая.

Едешь полями и лесами Швеции и часто замечаешь грубо сколоченный стол у самой дороги. Зачем он тут? Оказывается, крестьяне с окрестных хуторов приносят сюда бидоны с молоком и оставляют на этом столе. Из города им привозят муку или гвозди и тоже просто кладут на стол – крестьянин придет за товаром, когда у него будет время. А иной раз в чаще леса, у дороги, висит на колу или на березовом стволе почтовый ящик. Люди с хуторов ходят сюда за почтой, которую для них оставляет почтальон. Нет, все-таки в Швеции не жутко. Может быть, у них есть и духи, и гномы, и прочая нечисть, но зато, я бы сказал, человек здесь доверяет человеку.

Дорога из Стокгольма в Осло состоит главным образом из озер. Вот вам их перечень, если начать только от Лаксау: Тофте и Меккельн, огромное гладкое Венерн, Вермельн и Чирквикен (это уже Вермланд, край Йеста Берлинга [146] ), потом Бергсёй, Флаган и Би-Сё.

Любопытно: такое громадное озеро, как Венерн, совсем не романтично; я бы сказал, оно выглядит как-то слишком современно. Видимо, дело в размерах. Романтичное озеро должно быть маленьким; чем оно меньше, тем с виду – как бы это сказать – стариннее, заброшеннее, сказочнее, что ли. Водяной в Венерне должен быть минимум в чине генерального директора или статс-секретаря – такое «крупное предприятие» это Венерн. Но есть тут и зеркально-гладкие озера, отражающие синь небес, есть бездонные лесные озерца и длинные узкие приречные озера, встречаются и реки, или «эльвы»; медлительные, они текут, пробиваясь сквозь хвойные леса, и неторопливо, с каким-то извечным спокойствием несут стволы поваленных деревьев. А лес смотрит, как по реке неспешно, бесконечно и неудержимо уплывают его деревья.

За «эльвами» и туннелями начинается Норвегия: там – горы и скалы и безрогие норвежские коровы. Видывал я косматых шотландских коров, и огромных фиолетовых, сизых коров в Озерном краю, и черных испанских быков, и бело-рыжих альпийских коровенок, и белых венгерских волов, и пятнистых, как фасоль, голландок. Но безрогих коров я впервые увидел где-то около Скоттеруда. Они низкорослые, бурые и костлявые. Без рогов они выглядят трогательно-беззащитными и даже несколько растерянными, а глаза у них еще более кроткие, чем у всех других священных коров, каких я когда-либо встречал.

Итак, мы уже в Норвегии. Леса здесь такие же, как по ту сторону границы, только больше исхлестаны ветрами и выстланы не мхом, а белесым лишайником; озера тоже как на той стороне, только печальнее и страшнее: они словно врезаны в скалы; и горы здесь почти такие же, но выше и круче, и долины как там, только глубже. Такие же березы, но более косматые и приземистые. И такой же гранит, но словно тяжелее. Ну да ведь мы в горах.

Деревянные домики тоже такие, как по ту сторону границы, но беднее, и построены они уже не из вертикальных досок, а из горизонтально уложенных бревен, и они такие же бурые и серые, как скалы. Стоят они не прямо на земле, а на каменных или деревянных подпорках, чтобы снизу не проникала влага, и крыты не черепицей, дранкой или соломой, а… чем, собственно, они крыты? Дерном или кусками торфа? Я так и не узнал точно, но это был толстый слой чего-то, густо поросшего мхом, травой, кустиками вербы и даже целыми елками и березками. Здесь и на крышах растет лес…

Всюду сыро, влага проступает из-под круглых островков травы и камыша. Где нет скал, там торфяные болота, всюду режут и сушат торф; люди научились обращать себе на пользу все, кроме гранита. Безрогие коровы бродят по мокрым низинам, на жесткой траве пасется приземистый буланый черногривый конь – хвост и ноздри у него тоже черные. А людей не видно – странный край, можно сказать, зеленая пустыня. Но вот поезд въезжает в широкую долину. Вон то озеро, широкое и тихое озеро, на котором, почти не шевелясь, плывут бревна, – это река Гломма.