– Там все родственники членов правительства. Обычай такой: если сам нойнон не может поехать, он шлет вместо себя кого-нибудь ближнего, чтобы честь соблюсти. У гун нойна родичей-мужчин не осталось, так он племянницу записал…

– Чай-ган-ма-а Ба-а-тур-гы, – по слогам прочитал Мехлис. – Так это же товарищ из ЦК Ревсомола!

Кречетов только хмыкнул. Весь Центральный Комитет и состоял из младших родичей сайхотской знати. Впрочем, он был уверен, что Чайка оказалась бы в списке при любом раскладе. Боевая девица!

– Честь, значит, – бормотал Лев Захарович, изучая список. – Знаем мы эту феодальную часть! Целая дюжина граждан, не прошедших должную проверку, а значит, крайне подозрительных… Позвольте!..

Мехлис, довольно ухмыльнувшись, встал и протянул письмо.

– Предпоследний.

Еще ничего не понимая, но чуя беду, Иван Кузьмич скользнул взглядом по строчкам, выведенным аккуратным писарским почерком. Предпоследний, это, стало быть…

…Кибалкин Иван Петрович.

– Товарищ тоже родственник? – наивно поинтересовался столичный гость. – А не подскажете, чей именно?

Командир Кречетов рванул ворот гимнастерки, ударил плечом в дверь.

– Кибалка, паршивец!

Эхо пронеслось пустым коридором.

– Кибалка! Где спрятался? А ну выходи! Я тебе сейчас ухи-то поотрываю, я тебя на цепь прикую, я тебя, негодника… Кибалкаа-а-а-а!!!

Холодным ноябрьским вечером, когда на замерзших лужах начал потрескивать лед, а на шумной Тверской включили электрическую подсветку, оставшуюся после недавнего празднования шестой годовщины Переворота, по гранитной набережной большой реки, рассекающей Столицу с востока на запад, шли двое: молодой человек в модном заграничном пальто и черной шляпе и девушка в старой шинели, перепоясанной потертым ремнем с артиллерийской бляхой. Шапки на ней не было, и первые робкие снежинки, падающие с черного неба, застревали в короткой стрижке. Эта поздняя прогулка могла бы показаться очень странной, однако удивляться было некому – набережная оказалась совершенно пуста. Несмотря на это, молодые люди разговаривали вполголоса, словно кто-то невидимый, но опасный следовал за ними по пятам.

Рука девушки, обтянутая новенькой лайковой перчаткой, сжимала букет – три лиловые осенние астры. Ее спутник, не слишком обращая внимание на этикет, грел пальцы в карманах. Непослушная правая рука то и дело выпадала наружу, и молодому человеку приходилось водворять ее на место.

Издалека, с противоположного берега, отдаленный звон церковного колокола.

– К вечерне, – молодой человек щелкнул крышкой серебряных часов. – А я уже не думал, что услышу. «…Как много дум наводит он». Товарищи комсомольцы явно оплошали, в результате чего не был выполнен встречный план по сбору цветного лома. Истовым христианином меня назвать сложно, но в Париже я несколько раз ходил на службу в Свято-Александро-Невский кафедральный собор, что на улице Дарю. Просто не верилось: певчие, дух ладана, свечи возле икон, лики на фресках. Ничто не поругано, не оплевано, не смешано с грязью, словно я наконец-то попал домой. Отец и мама живы, моих одноклассников не убили и не замучили в ЧК, а я снова чувствую пальцы на правой руке и даже могу ими пошевелить…

– Зачем же ты вернулся, Семен?

Бывший поручик, поморщившись, словно от боли, отвернулся, положив здоровую ладонь на ледяной гранит парапета.

– Потому что дом здесь, там – только призраки. Выскопарно, даже нелепо, но это так. Есть такое поверье – о неупокоенных мертвецах. Самое страшное, что они никак не могут поверить в свою смерть, по-прежнему пытаются что-то делать, с кем-то общаться, любить, ненавидеть. Те, кто уехал из России, уже мертвы, пусть даже их похоронят через сто лет. Они этого еще не поняли, для них случившееся – только страшное наваждение. Мертвые тени на мертвой земле… А жить нужно тут, в России, пусть это и очень больно. Если болит, значит, ты еще живой…

Ольга Зотова тоже подошла к каменному парапету, положила астры на гранит.

– Пессимизм разводишь пополам с идеализмом, товарищ Тулак, причем на ровном месте. Прямо как поэт Бальмонт. «И я уже не тот, и вы уже не те. Вы только призраки, вы горькие упрёки, терзанья совести, просроченные сроки…»

– А мы с Бальмонтом виделись, – усмехнулся поручик. – Он сейчас живет в Капбретоне, это Бретань, на северо-западе Франции. Но мне повезло, Константин Дмитриевич заехал по издательским делам в Париж, и дядя нас познакомил, как раз после службы на рю Дарю. Ты даже не представляешь, какой у нас с ним обнаружился общий знакомый. Догадайся!..

– Спросил, называется! – девушка покачала головой. – Меня в такие эмпиреи не пускают, не тот парфюм. Из ВЧК кто-нибудь?

– Не поминай к ночи! Константин Дмитриевич живет в Бретани уже второй год и, чтобы от скуки не околеть, занимается местным фольклором. Даже бретонский язык учить начал. Заинтересовали его логры – те самые, которые жили при короле Артуре, а заодно и прочие сходные персонажи, мистические и очень загадочные. Ну?!

– Соломатин? – ахнула Ольга. – Родион Геннадьевич?

– Точно!

Семен взял с гранита астры, вручил девушке.

– Не будем стоять, замерзнем. Как верно подметил все тот же Бальмонт, «лес совсем уж стал сквозистый, редки в нем листы, скоро будет снег пушистый падать с высоты». Мне мама в детстве читала… Снег, кстати, уже падает, поэтому пойдем бодрым шагом, а ты в популярном ныне телеграфном стиле расскажешь мне новости. Прежде всего о тебе самой: где, что, как?

– Жива зпт здорова тчк, – тут же откликнулась замкомэск. – Так хорошо тире аж тошнит вскл знак три раза. И ты, Семен, хорош! Сначала исчезаешь на полгода, а потом – в телеграфном стиле. Ладно, пойдем, изложу тебе штабную сводку – «сов. секретно, перед прочтением сжечь»…