Он закрыл блокнот и бросил его Венедис:

— Что это меняет?

Девушка пожала плечами:

— По большому счету — ничего, я думаю. Просто ты теперь в опасности.

— Ага, — согласился Старьевщик. — Можно уже бояться?

Все, что случалось с ним до этого, оказывается, было увеселительной прогулкой.

— Не обязательно. Но я, похоже, нуждаюсь в твоей помощи.

О, это правильные слова. Простые и правильные — подвигающие безумцев в одиночку бросаться на легионы. Вик окунается и вязнет, как насекомое, в янтаре карих глаз. Давно механист не велся на магию, против которой бессильны любые амулеты.

И сейчас не поведется.

Разве что так — немножечко. Чтобы подыграть. Все-таки приятно, когда на тебя так смотрят…

А после Старьевщик слушает речи Венедис о том, что ситуация с точки зрения распределения сил теперь практически «обнулена» и находится в состоянии «дрожащего равновесия». И можно бить, и можно бежать, но неизвестно, что принесет больше пользы, а поэтому энергетически выгодно просто ждать, когда реальность сама проявит себя.

Не обозначаться. Не сотрясать эфир. Залечь на грунт — что бы это ни значило. И единственное, что не нарушит хрупкого баланса, — это проявления имманентной магии механиста.

Вик вяло барахтается в бархатном взгляде, понимая, что устал, что не дело так напрягать израненный организм, а залечь и не сотрясать — лучший из возможных вариантов поведения. Но также он знает: некоторые аспекты его колдовства отнюдь не имманентны — они грубы и неразборчивы. И еще — сейчас, пока не поздно, этой ночью, не обращая внимания на усталость, боль и протесты тела, он должен сделать нечто не имеющее с чарующей магией механизмов ничего общего.

И сделать это в одиночку. Потому что карие глаза — это прекрасно, но все еще может быть и совсем по-другому. Все может быть просто подстроено.

А когда судьба проявит себя встречей с чудовищем, истинным автором и исполнителем того страшного рисунка, Вик должен противопоставить что-то серьезнее десятка керамических пуль и палаша с вынутыми оберегами. Пускай это будет и не безотказный в умелых руках механизм — Старьевщик не брезгует никакими средствами, методами и союзниками. Неважно, кто окажется тем чудовищем — неизвестный маньяк, видутана Ясавэй или, если уж все подстроено, сама Венедис. Вик его убьет — если реальности будет угодно.

— Спроси у трактирщика — пускай принесет какую-нибудь раскладушку. И натянет ширму, вот здесь. — Венди указала межу, определяющую для нее личную зону. — Предупреди — ужинать я выйду в зал, сам поешь на кухне. И можешь отдыхать.

В такой глуши граница между прислугой и нанимателями не соблюдалась с таким рвением, как на цивилизованных территориях. Речь не шла о сне в одной постели, но трапезничать за одним столом было делом привычным. Удивительным показалось бы скорее обратное. Но говорить об этом Вик не стал — ужинать он все равно собирался в другом месте.

— Не извольте беспокоиться, — Старьевщик, не отрывая зада от кресла, отвесил полупоклон, — все сделаем в лучшем виде. И…

— Что? — оборвала девушка затянувшуюся многозначительность.

— Неплохо все-таки обналичить одно обещание… ну, в качестве аванса… все-таки я намерен посетить кузнеца… мало ли… и фармацевта…

— А аптекаря-то зачем?

На эту тему Вик мог распространяться не хуже, чем Венди про гороскопы.

— Моисей кустарного пороха отжалел, только без присадок от него пользы мало. Камфара нужна, марганец, селитра, еще кое-что по мелочи.

Венедис снова пошарила в сумке и бросила на стол сыто звякнувший кошель.

— Если понадобится, используй на хозяйственные нужды. Только ориентируйся без фанатизма — тут вся наша наличность. А до ближайшего банка — неделю на оленях.

Вот сучка, Вик растянулся в слащавой улыбке — опять привязывает. Как с собакой — только все больше пряниками: мол, наугощался кнута за последний год. На доверие давит — ну-ну… Банк-то хоть и завалящий, но в Саранпауле должен быть. А хороший вексель и в гостинице отоварят.

Старьевщик ослабил шнурок и вытащил из кошелька пять монет:

— Благодарствуйте покорно.

— Прекращай паясничать. — Венди недовольно скривилась.

— И… тут еще…

— Ну?!

И Вик, особо не стесняясь в выражениях, признался, что намерен снимать томление бренной плоти. Копившееся больше года. Этой ночью. В специально отведенном для этого месте.

Девушка отреагировала спокойно:

— Кобель.

Как будто мысли насчет суки уловила. Потом подобрала под себя ноги, закрыла глаза и принялась дышать глубоко и быстро. Полчаса гипервентиляции легких — и девчонка, при ее потенциале, расширит сознание до проникновения в нижние пласты реальности. Это она называет — залечь на дно? Или просто таким образом обозначает конец разговора?