Последние дни приходилось чуть не на голове стоять, чтобы уменьшить отток крови от кистей. Прошедшая неделя стала для узника источником загадок, наполненная свежими темами для размышлений. Начиная от общения с гоблином на дальнем забое и заканчивая спокойным, чуть ли не вежливым отношением охраны, когда снимали колодки. Его даже не наказали за досадное недоразумение с Латыном.

Впрочем, недолго им любовались — через полчаса дружный топот снаружи возвестил о прибытии делегации в восемь персон. В другой ситуации ему бы стало смешно: охрана выдвигалась в карцер чуть ли не боевым порядком — щиты у носа и сабли наголо. Узник даже немного струхнул, что затопчут в неразберихе. Потому что хорошие бойцы в гоблины не шли, хорошим бойцам находилось применение и на поверхности, а тюремная охрана хоть и регулярные войска, но строевыми приемами досуг разнообразить не жаловала.

Каторжанин подобрался в своем углу и, памятуя, что по голове раньше не били, постарался максимально прикрыть остальные части тела широкой доской колодок. В последний момент пришла мысль: где они в темноте разбираться-то будут, куда месить? Однако побаиваются — а это, что ни говори, уже приятно. Вспомнился самый первый день на руднике, как его вели на четырех цепях, что дикого зверя. Здоровья у него тогда было побольше. Плюс всеобщий страх — почти благоговейный. Потом население пообвыкло.

Между тем трое из прибывших заблокировали узника в углу, другие осмотрели тело Латына. Каторжанин цыкнул зубом — все по-честному: конкретная ссадина на виске и отбивная с осколками ребер вместо грудной клетки. Ни тебе огнестрела, ни другого омерзительного древнего колдовства. Старший из гоблинов, Ангиз, неплохой, по мнению узника, мужик, удивленно хмыкнул и приказал выносить покойного — его и потащили бесцеремонно за ноги, цепляя ступени затылком. И сами ушли. Повезло — будь кто другой в наряде, так легко бы не отделался.

Чуть позже посетил Сам. Пришел спокойно, почти без конвоя, бухнулся на подставленную табуретку и сделал знак оставить его наедине с заключенным.

— Как тебе это удалось, Вик-Старьевщик? — спросил, рассматривая маникюр с серебристым узором на своих ногтях.

Узник безмолвно посмаковал свое имя. Не то чтобы стало забываться, как его назвали отец с матерью, но отождествлять себя с определенным набором звуков в беседах с самим собой он считал нехорошими предпосылками, а редкие внешние обращения начинались обычно с «эй, ты». Еще реже делались попытки назвать его тем же Старьевщиком, чернокнижником или механистом. Все-таки слышать собственное имя — большое дело. Настроение поднялось еще на пару пунктов.

Вспомнилось, что и к Хозяину по большому счету особых претензий нет. Хотя нормальные люди гоблинами не становятся, но он далеко не самый худший и дураком его назвать нельзя. Он винтик, винтику положено вертеться. Оттого все пальцы в гайках. Золотых. Опять же — счетчиком пользуется, не брезгует.

Однако играть с Хозяином в молчанку не рекомендовалось.

— Он первый начал, — просипел узник Вик, вспоминая, вместе с именем, звук собственного голоса.

— Да уж… недосмотр — вас в одну камеру. Кого-то накажем, — голос Самого был полон безразличия.

Вик подыграл, пожав, насколько это позволяли колодки, плечами. Недосмотр так недосмотр — хорошо все, что кончается не очень плохо. И вздохнул — многозначительно.

— Слухи пойдут, — напоследок посетовал Хозяин. — Как бы с Мамоной проблем не было…

И ушел, оставив узника в легком недоумении.

Чего хотел? «Слухи пойдут». Легко — если пустить.

Почти сразу после этого принесли еду. Целую миску похлебки. Все страньше и страньше, если цитировать одну старую-старую сказку. Еду Вик жрал, словно собака, на коленях, балансируя колодой, то и дело утыкаясь лицом в обжигающее варево. Было вкусно. Он давно уже отучился задумываться, какие ингредиенты использовались при приготовлении местных блюд. Впрочем, больше такой пир не повторялся — до конца срока вернулась сухарная диета.

Само собой разумеется — освобождения узник ждал с определенного рода нетерпением, а после того как наивно считавший себя кузнецом гоблин сбил заклепки — ощутил себя победителем. Упоение одержавшего верх в поединке… не рано ли?

Бараки, вернее, обустроенные рядами нар пещеры встретили Вика с позабытой настороженностью. Отношение к нему сокамерников за прошедший год менялось несколько раз, и всегда — только в худшую сторону. Настороженность — это третья стадия после страха и ненависти. Последнее — нечто вроде брезгливого неприятия. В среде рабов бытовала непререкаемая уверенность, что шатание по древним руинам могло сделать Старьевщика носителем какого-нибудь доисторического и невыносимо отвратительного заболевания. А его относительно здоровый, по каторжным меркам, вид отнюдь не доказывал обратного. В любом случае — обычный приглушенный гомон, смолкший при появлении сопровождавших Вика гоблинов, после их убытия не возобновился. Узник оказался в центре не сильно скрываемого внимания. Не впервой — он завалился на отведенный лежак и, не реагируя на витающую в бараке напряженность, тем более талисман надежно отгораживал от негативного фона, с нескрываемым удовольствием вытянулся. Наверное, следовало поспать, и организм настойчиво требовал отдыха, однако Вик предпочел некоторое время просто полежать, закрыв глаза. Чтобы быть в курсе событий. Навряд ли кто-то из каторжан догадывался, да и мало кого по-настоящему интересовали его способности, но слух у Вика был отменный.

— Завалил Латына… Сам в оковах… Черт его знает — может, что и осталось… На людях-то тихий… Да Латын из янычарства дезертировал… Не знаешь? Офицера из-за бабы порешил… На Латыне душ, что на тебе вшей… То-то и оно — руки в колодках… Говорят, сердце у него вырвал, — несся со всех краев шорох-шепот на грани восприятия.

А дальше было совсем интересно:

— Мамона сказал: не жить ему.

Вот так.

Узник поднял глаза и начал рассматривать уже до последнего сучка изученные доски пустующего верхнего настила. Серые тесины и широкие щели между ними. Вполне реально пропустить в зазоры грубую бечевку, используемую для поддержания штанов, устроить петлю и удавиться — пускай потом беспокойный дух тревожит жителей барака. И не изгонишь — с призраком чернокнижника ни один анахорет связываться не отважится.