Книга V, глава XXIII. Отрывок.

Нам надо теперь решить, какую власть можно предоставить тому видоизмененному национальному собранию, который мы признали пригодным для нашей системы. Должно ли оно давать распоряжения всем членам конфедерации? Или же достаточно того, чтобы оно пригласило их сотрудничать в общих интересах и путем убеждений и обращений к ним доказало бы разумность предлагаемых мер? Вначале придется действовать первым способом. Позже достаточно будет второго пути. Совет амфиктионов [64] в Греции не обладал никакой властью, кроме той, что проистекала из личного авторитета его членов. По мере того, как будет искореняться партийный дух, как затихнут треволнения общественной жизни и упростится политический механизм, получит признание голос разума. Обращение собрания к округам встретит одобрение всех рассудительных людей, кроме, конечно, случая, когда оно будет на столько спорно, что придется его отклонить.

Это замечание заставляет нас сделать еще один шаг. То отличие между приказанием и обращением, которое мы только что пояснили в случае с национальным собранием, может быть отнесено к особым собраниям или к присяжным отдельных округов. Надо думать, что вначале потребуется некоторая доля власти и насилия. Но эта необходимость проистекает не из природы человека, а из учреждении, которые его уже успели развратить. Человек первоначально не порочен. Он не отказался бы выслушивать доводы, обращенные к нему, и позволил бы убедить себя, если бы не привык считать их лицемерными и думать, что его сосед, его отец и представитель политической власти, претендующие на то, что ими руководит только чистое стремление блюсти его интересы, в действительности, соблюдают лишь свои собственные за его счет. Таковы роковые последствия сложности учреждений и опутывающей их тайны. Упростите социальную систему, как это властно диктуется всеми соображениями, кроме стремления к узурпации власти и происков честолюбия, осуществите простые требования справедливости в соответствии со всеобщим пониманием ее, устраните потребность в слепом повиновении, и весь род людской станет разумным и добродетельным. Тогда для присяжных будет достаточно лишь рекомендовать определенный способ разрешения споров, не претендуя на право навязывать решение. Присяжным достаточно будет предложить обидчику отказаться от своих заблуждений. Если в немногих случаях их доводы окажутся недостаточными, то зло, проистекающее из этого, будет менее существенным, чем то, которое происходит от постоянного лишения частных лиц права самим вершить правосудие. Но фактически не произойдет никакой беды, ибо когда господство разума будет общепризнанно, то обидчик либо сам охотно уступит доводам власти, либо, в случае своего сопротивления, он, даже не неся никакого личного ущерба, будет чувствовать такую тяготу от недвусмысленного осуждения общественным мнением и от его неусыпного наблюдения, что будет готов удалиться в другое общество, более сродственное его заблуждениям.

Читатель, вероятно, уже предвосхитил, на основании сказанного, мои конечные выводы. Если в конце концов присяжные перестанут выносить решения и ограничатся предложениями, если воздействие (илы будет постепенно устранено и можно будет полагаться на один разум, то не окажется ли в один прекрасный день, что сами присяжные и все другие виды публичных учреждений могут быть уничтожены как излишние? Не будет ли суждение одного разумного человека столь же действенно, как суждения двенадцати? Не будет ли компетентность одного человека в деле инструктирования своих соседей пользоваться таким признанием, чтобы позволить обходиться без формальностей, связанных с избранием? Разве придется исправлять много пороков и преодолевать много упорства? В этом будет заключаться одна из существеннейших стадий человеческого совершенствования. С каким восторгом должен каждый хорошо осведомленный доброжелатель человеческого рода предвкушать то счастливое время, когда уничтожится политическая власть, этот грубый механизм, служивший вековой причиной человеческих пороков; с самой сущностью власти, как достаточно убедительно показано в настоящей работе, неразрывно связано всякое зло, и оно не может быть устранено иначе, как путем полного ее уничтожения!

Книга V, глава XXIV.

В деле суда над преступлениями есть вопрос, имеющий очень большое значение; это вопрос о методе, которым надо пользоваться при классификации преступлений и при последующем определении степени наказания. Вопрос этот приводит нас непосредственно к изучению права, которое бесспорно представляет собой важнейший предмет, подлежащий ведению человеческого рассудка. В странах, считающих себя цивилизованными, именно право служило до настоящего времени тем критерием, который позволяет оценивать все преступления и правонарушения, подвергающиеся общественному осуждению. Надо добросовестно рассмотреть достоинства такого метода.

Люди, изучавшие этот вопрос, видели с одной стороны право, а с другой — неограниченный произвол деспота и сравнивали их между собой. Но если мы хотим добросовестно оценить достоинства права, то надо изучить его само по себе, а затем, если это окажется необходимым, изыскать наиболее пригодные начала, способные его заменить.

Праву ставят в заслугу, что оно «дает членам общества представление о принципах, которые будут положены в основу оценок их действий». Считается величайшим неправосудием «судить людей на основании закона ех post facto [65] или любым другим способом, кроме как по букве закона, формально установленного и правильно опубликованного».

Теперь мы рассмотрим, насколько целесообразно отказываться от этого принципа. С первого взгляда ясно, что он имеет очень большое значение в тех странах, где законодательство произвольно и капризно. Если в какой–нибудь стране будет считаться преступным ношение одежды из определенной ткани или употребление пуговиц известного вида, то естественным будет требование, чтобы законодательство ознакомило членов общества с теми нелепыми правилами, которым оно намерено следовать. Но если общество может удовольствоваться правилами справедливости и не претендует на право искажать или расширять эти правила, то очевидно, что право было бы для него менее нужным установлением. Правила же справедливости можно легче и с большим успехом изучить в процессе живого общения внутри человеческого общества, не связанного никакими путами предрассудков, чем при помощи катехизисов и юридических сводов [66] .

Нет более ясного положения, чем следующее: каждое дело заключает в себе самом свою норму. Никогда два человеческих действия не были совершенно одинаковы, т. е. не обладали одинаковой степенью полезности или вредности. Казалось бы дело правосудия заключается в том, чтобы распознавать качества людей, а не смешивать их, как это практиковалось до сих пор. К чему привела в отношении права попытка вершить правосудие? При появлении новых казусов, право всегда оказывается недостаточным. Как могло бы быть иначе? Законодатель не обладает неограниченной способностью предвидения и не в состоянии определить того, что беспредельно. Таким образом, остается альтернатива: либо исказить право для охвата им такого случая, какого законодатель не предусмотрел, либо же создать новый закон, предназначенный для этого особого случая. В первом направлении делалось очень много. Крючкотворство юристов и искусство, с которым они совершенствуют законы и искажают их смысл, вошли в поговорку. Но хотя они сделали много в этом направлении, однако не всего можно было достигнуть таким способом. Поэтому постоянно возникает потребность в новых законах. Для того чтобы устранить возможность обхода закона, его часто делают многословным, подробным и обстоятельным. Тома, содержащие предписания, постоянно разрастаются, и весь мир не сможет вместить тех книг, которые еще должны быть написаны.