Однако спокойные пред лицом смерти самураи в жизни отличались вспыльчивостью и почти патологической обидчивостью. Правда, в воинской касте эти качества были необходимы для выживания. Считалось, как самурай реагирует на самое ничтожное оскорбление, так он и поведет себя на поле боя. Будущему воину нельзя было допустить, чтобы его вежливость или уступчивость приняли за трусость. Из древних хроник видно, что типичные конфликты в XVII веке чаще всего происходили на основе обычного непонимания. Скажем, 2 самурая проезжают по мосту и нечаянно задевают друг друга зонтиками. Один тут же отпихивает другого.

«Ну и наглец!» — вопит он.

Второй тоже толкает его и говорит: «Какое право ты имеешь оскорблять меня?»

«О чем речь! Это ты должен извиниться!»

«Я не стану терпеть оскорблений!»

Очень похоже на то, как вели себя некоторые мои бойфренды. Только у самураев все заканчивалось намного хуже, кто-то из двоих доставал меч и сносил другому голову.

Мы уже проглотили по 3 банки газировки, а солнце все так же медленно ползет по свинцовому небу. Привязанные лошади обмякли, как пожухлый салат, повесили головы и закрыли глаза. По асфальту катятся шарики сухого лошадиного помета. Самураи из нас никакие: мы садимся в электричку и едем домой. Сейчас примем холодный душ и будем долго отмокать в фуро [32] …

Но у входа в риокан припаркован туристический автобус. 20 мужиков оккупировали ванную, хотя табличка ясно говорит, что сейчас очередь женщин. Вне себя от раздражения идем в наш номер, где, естественно, нет никакого кондиционера, бросаем рюкзаки к стене и растягиваемся на полу, уткнувшись носами в прохладные коврики-татами.

В дверь резко стучат. Я еще не успеваю сообразить, что это был за звук, а Юкико уже вышагивает в комнату с видом хозяина. На ней модная блузка и тщательно отглаженные джинсы. Волосок лежит к волоску, аккуратные завитки на концах. Она оглядывает нас с головы до ног в вежливом молчании, которое, однако, куда красноречивее слов. Оказывается, они с Гэндзи поселились в соседнем номере. Юкико привезла свой зеленый чай на случай, если местный окажется плохого качества. Нас приглашают на чаепитие. Не говоря ни слова больше, Юкико покидает комнату.

Я встаю на карачки и выглядываю в коридор. Очередь у душевой так и не рассеялась, раньше чем через час нам точно туда не попасть. Я начинаю понимать, как чувствует себя дохлая кошка, валяющаяся посреди дороги, или резиновая покрышка 15-летней давности.

«Это обязательно?» — жалобно спрашивает мама, как ребенок, который не хочет принимать лекарство.

Я киваю. Отчасти я рада. Наконец хоть кто-то понимает, каково мне здесь живется.

До маминого отъезда 3 дня. Мне хочется увезти ее из жаркого города, поехать туда, где попрохладнее и не так шумно. Помахав рукой недовольным Гэндзи и Юкико, мы отправляемся в горы.

Поезд привозит нас в Цумаго — классическую японскую деревню. Улицы здесь вымощены булыжником, у домов кедровая кровля а с крыш свисают бумажные фонарики. Собираем снедь для пикника и взбираемся в Альпы. Вдоль дороги, мощенной 4-вековой плиткой, высятся кедры-великаны. По пути встречаем столик, на котором лежат свежие огурцы и табличка «Пожалуйста, угощайтесь».

Устраиваем пикник на лугу и отдыхаем от жары в тени скрипучей водяной мельницы. Голубое небо, прекрасный вид — и ни души. Чудесный день. Как бы мне хотелось, чтобы он не кончался.

А потом она уезжает. А я даже не помню, обнимались ли мы на прощание. Поезд до Фудзисавы, последний ужин с Танака… Такси в аэропорт — наверняка же оно было. Но я, хоть убей, ничего не помню. Последнее, что осталось в памяти, как мы сидели на лугу и ели свежие огурцы с пастой мисо. Как играли с колесом водяной мельницы и намочили волосы… Но вот я открываю глаза и снова вижу квартиру в доме Танака, а мамы нигде нет.

Я беру велосипед и, не раздумывая, отпираю скрипучую калитку. Я еду на остров Эносима — всего несколько миль по побережью в темноте. В магазинах не горит свет, все двери заперты. Дорога пуста, лишь кое-где мерцают светлячки. Я огибаю остров и выезжаю к океану. Когда кончается асфальт, бросаю велосипед и взбираюсь по тысяче ступеней, минуя спящие храмы и молчащие колокола. С океана медленно подползает туман, тяжелый и густой от соли. Паутина лезет в лицо. Останавливаюсь на маленькой площадке у обрыва. Далеко внизу волны упрямо бьются о скалы. Здесь стоит скамейка и маленький домик для духов, как ни удивительно, весь покрытый ржавчиной.

Я чувствую сильную боль в груди, мне больно дышать, как при бронхите. Я не могу даже плакать. Мне хочется выбраться из своего тела — может, хоть это поможет убежать от одиночества, которое следует за мной по пятам и так невыносимо, что невозможно даже вздохнуть.

Что-то касается моей ноги. Я цепенею. Мне не страшно; я просто не могу допустить, чтобы кто-то сейчас увидел меня в таком состоянии. Прогоняю с лица муку и боль, улыбаюсь и оборачиваюсь. Никого. Я выжидаю. Вдруг под ивой шевелится тень — бродячий кот со сломанным хвостом, кожа да кости. Он настороженно смотрит на меня, при малейшей опасности готовый пуститься в бегство. Ведь только что сам терся о мою ногу! Шепчу «кис-кис» и протягиваю руку. Кот не двигается. Немигающие глаза недобро смотрят на меня. Наконец бросаю руку и отворачиваюсь. Проходит 10–20 минут. Тут что-то касается моих пальцев. Это прикосновение наполняет меня такой нежностью… Кот ходит туда и обратно и с каждым разом задерживается у руки подольше; моторчик урчит под ладонью. Он садится рядом. И когда моя рука касается чего-то живого, мурлычащего, мне вдруг становится так тоскливо, что кажется, сердце не выдержит.

Кот запрыгивает на скамейку и сворачивается клубком. Он закрывает глаза, постепенно засыпаю и я.

Когда просыпаюсь, кота уже нет, а высоко в небе сияет луна.

Барабанный бой не смолкает уже несколько часов. Бум-бум, бум-бум — как армия, марширующая на войну. Барабанщики одеты в белые платья с разноцветными кисточками, на спинах висят звериные шкуры. Они поют гортанные сутры [33] и ходят по песку медленными кругами. Но сильнее всего на меня действуют барабаны: слыша их неустанный ритм, я цепенею. Он эхом отдается у меня в груди.