И еще два раза устраивалось аналогичное представление. Будто были звери на сцене, и мне являлась возможность стать зрителем мало кому доступных, навечно врезавшихся в память сцен из дикой жизни.

Медведи-рыболовы были мне симпатичны, чего я не могу сказать об орлане белохвостом. Две птицы, супруги судя по всему, планируя, спустились с утреннего поднебесья бесшумно и незаметно. Я увидел их, когда они бежали по косе, гася скорость редкими взмахами расправленных почти метровых крыльев. Остановившись, долго осматривались, потом неловко заковыляли к лежащей на берегу рыбе и стали клевать, рвать и глотать.

В бинокль отлично видна раскраска перьев этих, как их называют, царственных птиц, их гордый и независимый, а вернее надменный вид, массивный клюв с острым, круто загнутым концом, желтые, недобро нахмуренные глаза под тяжелыми плоскими бровями, желтые же восковицы и толстопалые ноги с серпами когтей. А я глядел, как они пожирали дохлятину, в которой не видно было ни капельки крови, и думал: «Ну и лодыри же вы! Природа дала вам умение поймать рыбу в воде, и в этой воде ее сейчас сколько угодно, а вы прельстились падалью…»

А они еще и обжорами оказались! По одной расклевали — поковыляли, отвесив брюхо, к другим. Нажрались и тут же заснули.

Случилось так, что на эту же косу, бесцеремонно нарушив покой почивавших орланов, вывалила из леса семья кабанов. Четыре поросенка носились туда-сюда, стуча копытцами по гальке и вертя хвостиками, мамаша позади них шествовала целеустремленно — к кете, хотелось рыбы после однообразной растительной пищи.

Подслеповатые кабаньи глаза заметили орланов лишь тогда, когда те насторожились и, согнав сонливость, попытались принять царственно-величавый вид: попробуй, мол, подойди, отребье свиное!

Один поросенок почти наткнулся на них, а когда те подпрыгнули и тяжело разметали паруса острозубчатых крыльев, раскрыв клювы и вздыбив перья, он хрюкнул, взвизгнул и мгновенно вспомнил о маме, которая, знал он, всегда выручит. Та конечно же тут как тут. Пока она изучала опасность, крутя носом, мотая ушами и сверкая сразу озлевшими глазами, все четыре ее отпрыска стали по бокам, борясь со страхом и любопытством. Разумеется, под боком столь надежного защитника перетянуло любопытство. Кабанята запрыгали, будто пехота под прикрытием танка, но… все же страшен вид чудовищ с растопыренными крыльями.

Как-то часов в шесть утра я высунулся из спального мешка и стал подкладывать в почти погасшую палаточную печурку сухие поленья. И вдруг от удивления обомлел: где-то недалеко проревел изюбр. Это в конце-то октября, когда изюбриные страсти давно угасли! Улегся и слушаю тишину, которую чуть шевелили голоса недалекой реки да редкое потрескивание в печке. Снова прокричал бык — не скоро, но в том же месте. Сна, конечно, не стало, я оделся, вышел и уселся на чурке.

Близился рассвет. Оранжевая полоса восхода затлела над вершинами елей и кедров, потом она быстро разгорелась в холодную зарю. Морозило. Поскрипывала от жара жестяная труба, шептала хвоя, что-то вздыхало в светлеющих кронах деревьев, гудела хором сотен голосов река. Пахло водой, тайгой, дымом, наколотыми дровами, подвяленной рыбой. Я впитывал в себя все эти краски, звуки и запахи и все ждал да ждал, когда еще проревет запоздалый жених. Не дождался. И пошел на берег по уже натоптанной тропинке.

Воздух был так неподвижен, что вода на плесе казалась туго затянутой блестящим черным атласом, который лишь слегка подожгло оранжевым восходом. Правда, эту атласную накидку то в одном, то в другом месте морщили завихрения струй, а время от времени взбудораживали и разрывали рыбьи всплески. Удивительная, как бы живая пленка, покрывавшая поверхность плеса, постепенно теряла черноту и все более розовела. Вот уже внимательный взгляд стал улавливать на ней мелкую рябь и чуть заметные острые углы, бегающие в разные стороны, — «следы» движения рыб где-то там, в глубине. Вода жила, вода дышала, вода напитывалась светом. Я смотрел на нее и вспоминал карасиные заливы своего детства. Но те заводи с веселой зеленью осок на залитых кочках и мягким песчано-илистым дном почему-то недолго удерживались на экране памяти. Милые сердцу тихие картины прошлого сминал и стирал быстрый холодный поток средь тайги, именуемый Асектой. Я волей-неволей переводил взгляд с того вызванного воображением мягкого дна на это — сплошь галечное, перерытое нерестовыми буграми. Ибо меня ни за что не хотело покинуть удивление зрелищем уставшей, смертельно измученной кеты. И еще видом весело суетящихся, отменно здоровых шустрых ленков, пескарей, гольянов. Они были счастливы на чужих свадьбах-похоронах…

Тихо подошел, позевывая, Николай Иванович, брякнул о дерево ведром и, будто отгадав мои мысли, сказал:

— Такие твари эта мелюзга, прорву икры жрут. Вчера разрезал пескаря, а в нем сорок заглоченных икринок. И сколько их, пескарей-то — тьма-тьмущая! Помножь-ка. А ить пескарь весь день хватает эту икру… Вчера смотрю, полез, стервец, в бугор меж каменьев, забрался туда, и нету его. Вылез пузатый — нажрался, знать… А давай-ка займемся подсчетом. Сколько, по-твоему, пескарь в день икринок уничтожает?

— Да сотню, не меньше.

— И сколько здесь их, пескарей этих?

— Допустим, тысяча.

— Вот. Значит, все они сто тысяч икринок в день переводят.

— Выходит, так.

— А сколько икринок в кетине?

— Около трех тысяч с половиной в среднем.

— Да… страшная бухгалтерия… Получается, пескарня в день только здесь губит приплод тридцати пар кеты?

— Но, Николай Иванович, едят они в основном ту икру, что уплывает из гнезда и обречена на гибель.