Когда я в зрелые годы, имея собственного ребенка, прочла этот отрывок, моей первой реакцией было возмущение. Не Холденом: для мальчика это красивая мечта. Меня возмутил тот факт, что и я ведь резвилась среди таких же детей. А где были взрослые? Почему детям разрешили играть над пропастью? Куда подевались ответственные, зрелые люди, которые могли бы устроить для этих детей безопасную игровую площадку, или, по крайней мере, обнести поле изгородью, чтобы мальчишка вроде Холдена или девчонка вроде меня не должны были беспрерывно кого-то спасать?

Моя взрослая реакция на заглавие биографии Герберта Уотсона — изумление: да научился ли ты хоть чему-нибудь в зрелые годы? Если задуматься, то опыт моего пребывания в этой школе — история о том, что на самом делеможет случиться, когда незрелые люди — «ни одного взрослого» — находят друг друга и решают поиграть в школу на самом краю скалы, над пропастью. Кит в своей автобиографии рассказывает: «Окончив колледж, я приехала в Нью-Йорк… Я не знала, чем бы мне хотелось заняться, чем я была бы способназаниматься. Мама вспомнила, что ребенком я собирала младших детей и играла в школу, устраивала базары и ставила спектакли. Я любила детей. Зашла в пару школ, где использовались передовые методы, — меня не взяли. Наконец подвернулась работа инструктора по играм, и я как-то продержалась первую зиму». Потом она обратилась к Харриет Джонсон, в Отдел экспериментального образования. Ее приняли, а на собеседовании, как она вспоминает, спросили: «Мисс Кэвендиш, знаете, почему мы берем вас на работу?» — «Нет, не знаю». — «Потому, что вы ничего не смыслите в воспитании детей». «У меня не было никаких предвзятых идей!» — ликует Кит.

История ее мужа Герберта начинается с семейной фермы на грани разорения. Окончив среднюю школу, он получил стипендию в Корнелльской сельскохозяйственной школе, на семестровый курс управления фермерским хозяйством. Чтобы свести концы с концами, он подрабатывал в другой части колледжа, на гуманитарном факультете: как он вспоминает, «прислуживал за столом богатеньким мальчикам в енотовых шубах» (тем самым богатеньким мальчикам и девочкам, чьи дети будут прислуживать за столом и чистить хлев в созданной Гербертом школе). Он прослушал курсы по ремонту сельскохозяйственных машин, ветеринарии, кормам и рациону кормления. «После семестрового зимнего курса в Корнелле я вернулся домой образованным фермером. Я начал с размахом — уже в ближайшее лето собирался сильно поправить дела. В один жаркий летний день я разрыхлял кукурузное поле конным культиватором, и тут ко мне подошел какой-то человек и спросил, что я собираюсь делать осенью. Я сказал — ухаживать за коровами и собирать, не в обиду будь сказано, коровьи лепешки. А он говорит: «Я ищу учителя в школу»

Я ему отвечаю, что не знаю никого такого в округе, а он мне: «Я ищу именно вас. Я говорил с директором средней школы, где вы учились: он считает, вы справитесь»». Так, в восемнадцать лет Герберт Уотсон стал школьным учителем. Ему понравилось преподавать, и он поступил в бесплатное педагогическое училище, но этим не удовлетворился. Он понимал, что не сможет потянуть плату за обучение в Корнелле — почти такую же, как в Кросс-маунтэт, — и отправился в Антиох, где студенты могли работать и учиться. Там он работал на заводах Форда, на конвейере; продавал журналы, преподавал в мужской школе для умственно отсталых штата Нью-Джерси…

В речи, которую произнес Герберт на церемонии выпуска 1950 года, были, в частности, такие слова: «Вообще-то говоря, жизнь у нас слишком легкая, чересчур расслабляющая, требующая мало сил и опыта — во всяком случае, природного, исконного, первобытного. Здесь вам довелось пожить в окружении дикой природы, походить по лесу, испытать голод, жажду, усталость, промокнуть, замерзнуть, заблудиться; отгонять от себя слепней и слушать в кромешной тьме пугающие шорохи. Я бы хотел, чтобы и впредь у вас находилось время на приключения подобного рода».

«Фанатики видят сны, — писал Китс, — и плетут из них рай для своей секты» [215] . Но фанатизм и рай превратит в одиночную камеру.

В сентябре мама повезла меня в школу. Я не отрываясь смотрела в окошко. Час за часом горы становились все выше, а крохотные деревушки попадались все реже. Мною владело одно-единственное чувство: тяжелый свинцовый страх. Мосты были сожжены, даже дом в Корнише на этот год заперт. Пока я отдыхала в лыжном лагере, мать вывезла мебель из Красного дома и перебралась в Норвич, в частично обставленный коттедж. Школа, где учится Мэтью, — в двух шагах, и самой матери недалеко ездить в Дартмут на занятия: она собиралась закончить школу, которую бросила много лет назад, когда вышла замуж. Все разумно, все как нельзя лучше — но мною владело странное чувство. Мамины вещи поставили в спальню, вещи Мэтью — в комнату рядом; я узнавала нашу мебель из гостиной. Мама и Мэтью будут тут жить. Мои вещи: стол, кровать, игрушки, постеры, яркие этикетки от йогурта «Данной», наклеенные на дверь моей спальни рядом с «кирпичом», дорожным знаком; открытки с маргаритками — все, кроме одежды и лыж, оставалось в Корнише, куда мы с мамой и братом собирались вернуться только на лето. Предполагалось, что зимние каникулы я проведу в Норвиче, в комнате для гостей на первом этаже. Там стояли две двуспальные кровати, я могла выбрать любую, имелись отдельная ванная и телефон, но все это сильно походило на мотель.

Пока мы ехали, я вспоминала недавно прочитанную книгу, историю молодой женщины восемнадцатого века: она отплывала на корабле в Австралию, забирала с собой все, что могла, и навсегда прощалась с домом, семьей, родиной. Не в пример тем людям восемнадцатого века, мир я себе представляла плоским. Далеко заплывешь — свалишься с края, но перед этим встретишь ужасных, невиданных змей и морских чудищ. Обитаемые земли для меня простирались или к востоку от Корниша — в Лондоне, в Венеции — или в теплых южных краях, на Флориде или на Барбадосе. Мы ехали не туда. К пустынным местам. Ко львам, тиграм, медведям. Боже мой! Какое унижение — поймать себя на том, что все время твердишь мысленно одну-единственную фразу: «Хочу к маме».

Узкая дорога вилась между высоких, суровых скал, которые гляделись в бездонные, черные ледниковые озера. Такие ландшафты любили изображать американские художники романтической школы: они стремились пробудить чувство благоговейного, головокружительного страха перед лицом великой драмы стихий. Мне известно теперь, что такой ландшафт считается сногсшибательно красивым.

Мать прервала длившееся несколько часов молчание и сказала бодрым тоном британской школьницы: «Ну, вот мы и приехали». Маленький придорожный указатель — вот и все, что говорило о наличии здесь школы. Мы свернули с автострады и поехали по грунтовой дороге мимо учебного хлева, потонувшего в навозе, мимо грядок с «экологически чистыми» овощами, которые рекламный проспект обещал — или которыми стращал, это как посмотреть. Наконец, мы заехали в тупик, где располагалось главное здание школы, состоящее из нескольких крыльев, в которых находились спальни, классы, столовая, офисы, и на первом этаже — студия для занятий прикладными искусствами. В окошко нашей машины заглянули какие-то ребята, объясняли по схеме, как проехать к нужному спальному корпусу, или «дому», как было положено говорить.