Бледное лицо смотрело на меня из зеркала, когда я стояла перед умывальником, накачиваясь виски и аспирином. Опасная смесь настойчиво просилась обратно, сдавливая горло с такой силой, что из глаз текли слезы. Следовала новая порция виски и таблеток, и так до тех пор, пока не были опустошены обе емкости. Я выбросила их в мусорную корзину и заперлась в кабинке. Опустив крышку унитаза, я уселась на стульчак и медленно вскрыла упаковку лезвий. Вооружившись одним из них, я начала кромсать свою руку, начиная с запястья и постепенно, дюйм за дюймом, продвигаясь выше. Пятнадцать порезов, каждый за год жизни, которой мне больше не хотелось. Кровь медленно сочилась из ран, стекала между пальцев, капала на пол. Как зачарованная, я наблюдала за этими ручейками, задаваясь вопросом, как долго будет истекать мое тело. Веки стали тяжелыми и начали закрываться, передо мной расстилалась темнота, а в ушах звенело. Я почувствовала, что заваливаюсь набок, и моя голова прислонилась к холодному кафелю. Больше я ничего не чувствовала.

Смутные голоса ворвались в мое сознание.

Первый был низкий, мужской; второй, более звонкий, принадлежал женщине.

— Мы знаем, что ты очнулась. Давай-ка открывай глаза, — произнес мужской голос.

Прохладная нежная рука взяла мою руку, и я расслышала женский голос:

— Давай, милая, мы хотим помочь тебе. Открой глаза.

Я неохотно сделала то, что они просили. Я лежала на кровати в маленькой белой комнате. Мои губы попытались выдавить какие-то слова, но во рту возникло странное ощущение: инородный предмет мешал говорить. Язык коснулся чего-то твердого. Потом я поняла, что эта штука сидит глубоко во мне, тянется через горло и выходит изо рта.

В фокусе обозначились две фигуры, и в одной из них я узнала медсестру, а вторая, в твидовом пиджаке с клерикальным воротничком, оказалась священником. Я смутно догадалась, что нахожусь в госпитале, и в этот момент едва не поперхнулась от сдавившей горло обжигающе-горячей рвоты. Чьи-то руки поднесли к моему рту таз, и теперь, когда трубка, которая, как я позже узнала, называлась желудочным зондом, сделала свою работу, мое тело взорвалось выплеском токсинов.

Когда приступ закончился, я снова откинулась на подушки, вслушиваясь в несмолкающий в ушах звон. Желание уснуть овладевало мною все сильнее, и я закрыла глаза, но голоса не отпускали меня.

Я слышала, как они спрашивают, кто я и где живу, но я ничего не помнила. Меня снова взяли за руку, и, несколько успокоившись от этого прикосновения, я ответила на него крепким пожатием.

— Ну, давай же открой глаза, — произнес священник. — Мы дадим тебе заснуть, когда ты ответишь на несколько вопросов.

Я силой заставила свои веки открыться и увидела прямо над собой его добрые голубые глаза, а в лице тревогу и участие. От его теплого взгляда я расплакалась, захлебываясь в рыданиях и сотрясаясь всем телом, как в недавнем приступе рвоты. Все это время медсестра не отпускала мою руку, а священник вытирал мне слезы.

Я расслышала нежные звуки, какими обычно баюкают младенцев. Постепенно я успокоилась, слезы высохли, и, когда священник снова спросил мое имя, я сказала, что меня зовут Антуанетта, хотя я уже успела возненавидеть это имя. Антуанеттой называл меня «он», так же звала меня мать, и под этим же именем меня исключали из школы. Тони, кем я хотела стать, была моим спасением.

Следующим вопросом было: сколько мне лет?

— Пятнадцать, — сказала я и приготовилась к вопросу, который должен был последовать за этим.

— Антуанетта, почему ты это сделала?

Мой взгляд упал на руки, и я увидела свои перебинтованные запястья. Сострадание в его голосе снова заставило меня расплакаться, на этот раз беззвучно. Неподвластные мне слезы струились по моему лицу, пока я пыталась рассказать хотя бы часть своей истории. Я призналась, что мой отец сидит в тюрьме за то, что сделал меня беременной, сказала, что у меня нет дома и никому я не нужна. Я не хотела жить, потому что мне не для чего было жить.

Я не решилась обнажить все душевные раны, рассказать обо всем, что мне пришлось пережить, о том, что стала изгоем для всех. Не смогла я открыться и в том, что чувствую себя виноватой перед матерью, жизнь которой я разрушила, за что она проклинает меня. Не стала рассказывать и о том, как мечтала, что деяния моего отца раскроют и все взрослые бросятся ко мне, окружат любовью и вниманием. А мать заберет меня и увезет далеко-далеко, где я буду в безопасности. Реальность, которая последовала за раскрытием «нашего секрета», оказалась слишком жестокой, чтобы я могла ее вынести. Я не могла объяснить, что испытывала каждый раз, когда заходила в магазин и чувствовала, как сгущается вокруг меня тишина. Я всегда знала, что, стоит мне выйти из магазина, как прерванная беседа возобновится.

Постепенно я научилась смотреть на себя глазами окружающих и поняла, что стала для всех невидимкой, исчезновения которой никто и не заметит. Я была настолько замарана, что люди боялись испачкаться об меня одним лишь признанием факта моего существования.

У меня не только ничего не было, я сама была ничем.И все-таки крохотный осколок гордости еще сидел во мне, мешая полностью раскрыть свои чувства. Я никогда и не говорила о них, словно надеясь, что, непроизнесенные, они прекратят свое существование.

Я услышала, как вздохнула медсестра, прежде чем задать следующий вопрос:

— А что случилось с ребенком?

Возможно, она предполагала, что я все-таки родила, а потом подбросила младенца кому-то под дверь. Я почему-то разозлилась оттого, что она могла подумать обо мне такое.

— Меня направили на аборт, — смело ответила я; от пятнадцатилетних девочек таких слов не ждали.

— Антуанетта, если тебя отпустят, ты снова попытаешься покончить с собой? — спросила медсестра, хотя никто и не ждал моего ответа, зная, что я не остановлюсь.