– Какую?

– Для чего мы существуем на земле.

– Не разрешат ее и волшебники.

– Опять принужден согласиться с тобой. Но как жаль, что мне надо спешить! А что ты пишешь теперь? По-прежнему элегии?

– Нет, я пишу об Антонине.

– Об Антонине? Которого в лагерях называют Каракаллой?

– О нем.

– Что же ты пишешь об августе?

Вергилиан посмотрел на него, но Дионисий скороговоркой произнес:

– Да продлят боги его священные дни… Как же ты пишешь жизнеописание августа, который еще благополучно здравствует? Ведь всякое жизнеописание кончается апофеозом!

– Это не жизнеописание.

– Панегирик?

– Я не способен на писание панегириков.

– Готовишь обличение? – тихо произнес Дионисий и скосил глаза на дверь, за которой слышались голоса.

– Не панегирик и не обличение.

– Тогда тебе придется сделать твое повествование занимательным, чтобы его читали, и наполнить приключениями и метаморфозами… А помнишь?.. Когда Каракалла облачился в пурпур, все ждали, что настанет золотой век…

Дионисий опять покосился на дверь.

– Не опасайся, – успокоил его Вергилиан, – в этом доме живут мои друзья. Но что может сделать один человек? Он даровал гражданство провинциям, заставил статуями Ганнибала всю Африку, стараясь убедить нас, что этот полубог его предок. В то время как всем хорошо известно, что он происходит от лавочника, торговавшего овощами…

– И ты хочешь указать на это читателям?

– Я ничего не указываю, а лишь плыву в потоке жизни. Ее я хочу изобразить.

– Но Плутарх рисовал нам величественные характеры.

– Тот век был воплощен в подобных людях. А может быть, они лишь жили в воображении писателя.

– Чем же ты отметишь наш век?

– В нашем веке самое характерное, – толпы, рукоплещущие в цирке и ждущие бесплатной раздачи хлеба, или рабы, жаждущие избавления.

– Ты полагаешь, что они жаждут избавления?

– Только скоты не хотят свободы.

Дионисий приложил палец к губам, раздумывая о чем-то.

– Может быть, ты… – начал он.

В это мгновение дверь отворилась, и на пороге я увидел девушек. Они стояли обнявшись и приветствовали Вергилиана.

Я сразу узнал по описаниям Грациану. Огромные, полные спокойствия глаза, низковатый лоб, как у мраморных богинь, и белокурые волосы… Подруга выглядела совсем другой – румяной и смешливой, что было видно по ее лукавым глазам.

Скопец посмотрел на девушек и на Вергилиана, почему-то вздохнул и удалился, даже не закончив своих слов…

– Здравствуй, Грациана!

Я видел, что поэту стало радостно жить на земле. Так бывало с ним, когда он читал какую-нибудь замечательную книгу, или смотрел на особенно приятный закат, или созерцал женскую красоту. В такие мгновения скучная и похожая на истертую монету жизнь становилась для него полной душевных переживаний. Я уже достаточно изучил своего друга. Мне было также известно, что он не впервые встречал Грациану в этом домике, а подслеповатый и рассеянный Транквил ничего не заметил, чтобы помешать опасному сближению. Грамматик не подозревал, что и его собственная дочь в ночное время тайно покидает дом и проводит часы в лунном саду с Лентулом, сыном соседнего торговца рыбой, сочиняющим стихи по всем правилам латинской просодии, которой он научился у строгого учителя.

В присутствии девушек разговор перешел на шуточные препирательства. Транквилла была старше Грацианы на два года, ее перси расцвели, и она не боялась вступать в перебранку с мужчинами.

– Расскажи нам что-нибудь, Вергилиан – попросила она, обнимая застывшую в своей красоте подругу.

– Что я могу рассказать…

– Какую-нибудь смешную историю.

– Все мои истории печальны.

– Плакать мы будем завтра. Сегодня хотим смеяться. А кто этот юноша, у которого такой вид, точно он поел чего-то кислого? Он тоже поэт?

– Он не поэт, а юный философ.

Я не знал, куда мне деваться под насмешливыми взглядами Транквиллы.

– Это мой друг, и я удивляюсь его способности воспринимать все то, что он видит вокруг себя. А вам бы только смеяться!

Румяная девушка оставила меня в покое. Она вдруг всплеснула руками:

– Ах, я и забыла, что мать велела затопить очаг! Философ, хочешь помочь мне принести топлива?

Может быть, то была женская хитрость, чтобы оставить робкую Грациану вдвоем с тем, кто был мил ее сердцу? Я неловко поднялся со скамьи, и мы пошли на двор за хворостом. На это не потребовалось много времени, и когда мы вернулись, Вергилиан и Грациана все так же сидели далеко друг от друга. Поэт, очевидно, забыл нежные слова, которыми полны его элегии.

Разговор продолжал оставаться незначительным.

– Приближается зима, – сказал Вергилиан.

Грациана кивнула головой.

– В вашем Карнунте скоро будет холодно, как в варварских городах…

– Холодно… – как эхо, повторила Грациана.

Наконец она посмела спросить:

– Как называются твои духи, Вергилиан?

– «Поссидоний».

– Ты скоро уедешь от нас в Рим?

– Но сердце мое останется здесь.

– Пустые слова…

Транквилла куда-то убежала, и я тоже понял, что здесь лишний, и хотел уйти, но Вергилиан удержал меня за руку: