Тесс угадала его страх и попробовала обратить все в шутку: — Чего ты боишься? Этот мир — не твой мир, и незачем тебе спасаться от него бегством.

— Не стоит нам говорить об этом, — возразил он, чтобы не давать пищи новым спорам.

Он остался еще на день, оттягивая разлуку с ней. Не так легко было им расстаться. Они поехали автобусом за город и от конечной станции прошли пешком до фермы, с хозяевами которой Тесс была знакома. Там они ели ячменные лепешки с ненормированным маслом и пили сливки, усевшись на длинные нары, сколоченные для захожих туристов. Гордон выпил чаю, но ел мало. Он смотрел, как Тесс держит хлеб, как двигаются ее нервные, тонкие пальцы, и думал о врожденной грации ее движений.

Они по-прежнему старались обходить в разговоре все, что могло вызвать у них несогласия, и только рассказывали друг другу случаи из своей жизни. Но вместо того, чтобы скрыть, затушевать внутренние противоречия между ними, это лишь заставляло их живей осознать то более глубокое чувство, которое они глушили в себе из страха перед спором. Шагая рядом с Гордоном по мокрому лугу, Тесс поведала ему многое, чего он не знал раньше, словно вдруг ее охватила потребность выговориться перед ним, раскрыть себя всю такой, какою она вышла из трущоб Глазго.

— Знаешь, в Кембридже я всех боялась, всех, кроме тебя, — признавалась она, погрустнев от давней, но до сих пор не забытой боли. — Я съеживалась от каждого прикосновения, каждого сказанного мне слова. Я чувствовала себя виноватой в том, что пришла в Кембридж прямо из убожества глазгоуского рабочего квартала, и ты даже не представляешь, сколько времени и с каким трудом я вытравляла в себе это чувство вины. Тот общественный круг, к которому ты принадлежишь, Недди, умеет очень больно бить выскочку, вздумавшего в него проникнуть, хотя бы только ради того, чтобы получить образование; ты этого не испытал и не испытаешь никогда. Причем обиды, которые наносятся намеренно, — это еще полбеды. Гораздо хуже обиды непреднамеренные, тысячи бессознательных жестокостей, которые вы совершаете походя, сами того не замечая, потому что это сидит у вас в крови. А этот ваш интеллектуальный апломб! Да, да, Недди, мое чувство вины возникло не зря. Я украла образование, на которое не имела права, и ощущала это как преступление…

— Бедная моя Тесс, — сказал он, на этот раз без тени иронии.

— Все это дело прошлое, — продолжала она. — Теперь мне стыдно вспоминать те компромиссы, на которые я шла, чтобы облегчить себе повседневное общение с людьми. Твоя сестра Грэйс, добрая душа, делала из меня (без всякого дурного умысла) этакое несчастненькое существо, нуждающееся в христианском сострадании и милосердии. Хуже этого ничего быть не могло. Вот почему я сразу ухватилась за тебя, как только мы познакомились. Ты по крайней мере удостаивал меня насмешки и показывал, что веришь в мои умственные способности. Честное слово, Недди, твой резкий, бесцеремонный, злой язык просто спас меня. Я нежно любила тебя за то, что ты не старался проявить ко мне чуткость.

Она умолкла — то ли от волнения, то ли потому, что отвлеклась чем-то. Они остановились на гребне холма; она вдруг приложила руки ко рту в виде рупора и громко закричала:

— Билли-и-и-и-и!

Потом выжидательно насторожилась, вглядываясь в дымку тумана, уже нависшую над темной зеленью лугов и над подстриженными изгородями. Минуту спустя она сказала: — Ага, вон он! — И указала в сторону негустой рощицы, с опушки которой кто-то махал ей рукой. — Это Билли, батрак с фермы. Когда покричишь с этого холма, он непременно откуда-нибудь да покажется. Мы с ним всегда забавляемся так, когда я здесь бываю.

Они стали спускаться с холма, приминая жесткую стерню, и он вернулся к разговору о ее кембриджских огорчениях. — Значит, тебя и в самом деле нужно было пожалеть! — сказал он разочарованно.

— Это нужно было только Грэйс.

— Зато теперь Грэйс нуждается в твоей жалости, — заметил он. — Из вас двух ты меньше пострадала.

— Ошибаешься, — возразила она, оспаривая у Грэйс его сочувствие. — Все это далеко не прошло для меня бесследно. Вот странная вещь, Нед, — продолжала она, словно поверяя ему давно хранимую и тягостную тайну. — Уже много лет я не могу заставить себя навестить отца и братьев. Почему — я и сама не знаю. Да, не знаю! Это началось после смерти матери. С тех пор я ни разу не ездила домой. Уже и тогда мне это было нелегко. Не могу понять, в чем тут дело. Были мы всегда семья как семья. Никаких дурных чувств у меня к родным не было. Жили так же, как жили все на нашей улице: некрасиво, грязно, безрадостно; но между собой всегда жили дружно и в глубине души любили друг друга. Куда же все это девалось? Да нет, никуда не девалось, все так и есть, ничего не изменилось, но только я все откладывала и откладывала поездку туда, и теперь уже совсем не могу на это решиться.

— Да тут и решаться нечего! Что ты, девочка… — Для него невыносимо было видеть ее опечаленной, хотя бы из-за прошлого.

— Не знаю, Недди. Я только знаю, что им больно, и мне самой больно тоже, но ничего не могу с этим поделать.

Материалистка Тесс плакала; серебристые капли медленно катились из погрустневших глаз, и это были настоящие слезы, хотя на лице, как всегда спокойном, нельзя было прочесть ни страданий, ни боли.

— Я им пишу, хоть они мне и не отвечают. Должно быть, думают, что я стыжусь их и потому не, приезжаю. А я стыжусь лишь самой себя. Теперь, если б я и вернулась, это было бы для них только тяжело, ведь я стала им совсем чужой. После всех этих лет разлуки сомневаюсь, чтобы мы могли понять друг друга. Само Время встало между нами. Ведь мне же ничего не известно об их жизни. Один из братьев как будто стал маляром, наверно не знаю. Отец всегда работал где придется, чаще всего на железной дороге. Что же это такое, что мешает мне поехать повидать их? Я знаю, что отец жив: если б он умер, мне бы все-таки сообщили. Почему же я не могу поехать туда, скажи мне, Недди?

Ее слезы высохли, и глаза больше не затуманивались. Он решил, что она плакала скорей от сознания, что не может помочь своему горю, чем от самого горя, к которому уже, наверно, притерпелась. И он перестал огорчаться за нее и даже готов был слегка посмеяться над ее печалями. Но это обращение к прошлому на миг приоткрыло ему ее правду — рассказало о ней больше, чем ее философские рассуждения или мучительное путешествие по темному миру, в котором она жила.

Однако как только они вернулись в город, Тесс замкнулась в себе, как если бы разговор по душам был хорош в полях и долах, но неуместен на городских улицах. Казалось, один факт существования этих улиц, узких и тесных, помог ей вновь обрести равновесие и здравый смысл; и Гордон подумал, что это, быть может, самое поучительное из всего.