ПРИМЕРНО шестью месяцами ранее я перестала воспринимать себя католичкой. На последней исповеди я снова рассказала священнику о своих грешных мыслях и, как обычно, собиралась с раскаянием и послушанием принять наказание. На фреске в церкви были изображены крестные муки, фигуры пылающих цветов. Из избитого тела Иисуса вытекала яркая красная краска. Взглянув на все это, я пережила один из тех редких моментов, когда смешное коренным образом меняет трагическое. Я рассмеялась, но смех этот был горьким. Я смеялась над несерьезностью того, что раньше казалось важным: над бесконечным повторением этой жалкой и жестокой истории, над церковью, которая постоянно заставляет людей испытывать чувство вины. Я ощутила такое презрение, что в один безумный момент захотела сделать на алтаре стойку на руках. Однако оно того не стоило. Я выбежала из церкви под солнце, навстречу свету. После этого случая я довольно долго сторонилась всевозможных церквей.

Поэтому свадьба, которую мы сыграли 19 декабря 1970 года, проводилась на заднем дворе в Северном Болвине, неподалеку от Кью, в доме моей подруги Джоан. Джоан в тот день напилась, и толку от нее не было никакого, а потому всеми приготовлениями, включая угощение, занималась я сама. Одеваться пришлось в самые последние минуты. Я выбрала лимонно-желтое платье ради намеренного контраста с белым цветом, который я носила, будучи невестой Иисуса. Происходящее казалось второй моей свадьбой. Вместо вуали я надела воздушную шляпу с широкими полями, которая вполне сошла бы для скачек в Эскоте.

Священник оказался верен своему слову, сказав, что задержится здесь только на десять минут, и обещание сдержал – этого как раз хватило, чтобы провести всю церемонию. Когда он спросил наши адреса, ему не понравилось, что адрес у нас один и тот же. Мы заметили его удивление и недовольство, однако было поздно. Этот свадебный обряд от начала до конца был католической фальшивкой. Джеймс не верил в Бога, но был готов выучить основы брачной церемонии. А я согласилась на такую свадьбу, чтобы порадовать родителей, и они смогли бы рассказать о ней монахиням.

За музыку отвечала моя сестра Берта. Она должна была включить запись «Фанфар» и «Марша» Генделя, когда невеста будет идти по ступеням, отделяющим внутренний двор от сада, после чего окажется перед гостями. Однако когда я появилась на верхней ступеньке, из колонок донеслись лишь скрежет, и Берта бросилась неумело налаживать оборудование. Когда я достигла нижней ступеньки, музыка сменилась тишиной, а потом свечи на самодельном алтаре задуло ветром. Хуже всего было то, что я не успела нормально наложить косметику. Мне пришлось долго ждать, пока освободится ванная комната, так что одна бровь оказалась темнее другой, а губная помада легла неровно.

Вот такой была наша свадьба с Джеймсом. На одном снимке показана группа из нескольких монахинь, пытающихся одобрительно улыбнуться. Если кто-то и смог повеселиться, то только вопреки неудачам и, скорее всего, благодаря моей веселой младшей сестре Терезе, которая прибегла к своему остроумию и смогла превратить чреватый катастрофой фарс в приятное событие.

Я ВЫШЛА за Джеймса, поскольку он любил меня и потому, что я думала, что он являет собой полную противоположность моему отцу. Он был добродушным, очень нежным, великодушным, преданным, добрым, щедрым и веселым мужчиной – короче, сокровищем. Но бедняга Джеймс женился на бомбе замедленного действия. Внутри меня обитали темные силы, демоны бессознательного, с которыми я еще не успела столкнуться, не позволявшие мне вести спокойную жизнь замужней женщины и иметь нормальную семью.

Некоторое время все шло хорошо. Мы решили покинуть хмурый Мельбурн и его непредсказуемую погоду, переехав в солнечный Перт, город в Западной Австралии. Жаль было покидать родных, но мне не хотелось быть поблизости, начиная жизнь с новым некатолическим и неортодоксальным стилем мышления. Я не хотела постоянно ссориться с ними и объяснять свое поведение. За неделю мы неторопливо пересекли равнину Нулларбор в купленном нами фургоне «фалькон». Это время и стало нашим медовым месяцем.

Зарегистрировавшись в образовательном департаменте Перта, я взялась вести пятый класс, позволив уговорить себя на это энергичной главе монастырской начальной школы. Она наняла меня сама, придя к нам в гости: пусть лучше ее детей будет учить бывшая монахиня, чем светский преподаватель.

Я обсудила условия. Я хотела сама планировать учебный курс и не быть ограничена временными рамками, кроме перемен и обедов. Она согласилась.

Все было хорошо – с детьми мы ладили. Мы не прерывали уроков, когда звонил звонок, и я не стала практиковать обычные для монастыря правила. Я читала книги Нила Саммерхил– ла об образовании и советовалась с детьми, размышляя о подходящих наказаниях и поощрениях за определенное поведение.

Директор и родители одобрили это начинание, однако заметили, что на следующий год пятиклассники, вкусившие со мной свободы, станут учиться у самой строгой сестры школы. Не будут ли они возмущаться? Не понадобится ли тогда удвоенная строгость? Я вздохнула. Да, этого было не избежать, но такие перспективы не являлись достаточно веской причиной, чтобы меня отпугнуть.

На мою преподавательскую свободу не покушались, но вот мои наряды не вызвали одобрения. Однажды я вышла из машины в красном брючном костюме и увидела перед собой мать-настоятельницу, наставницу нашего директора. Она была разгневана, сухо потребовав, чтобы я вернулась домой и переоделась. Я рассмеялась: это было посягательством на мой вкус! «Что в моем костюме такого непристойного, преподобная мать?» Она не ответила и ушла прочь.

Во время обеда я вынудила ее объясниться. Наконец, она призналась: «Если я позволю вам носить брючный костюм, все учителя захотят ходить так же, и даже сестры!»