Видение прерывает скрип двери в лейтенантской «бытовке». Две фигуры, потолкавшись и не вместившись на крылечке, переместились к спортгородку, заалела красная точка сигареты. Орешко, он курит. Его голос и послышался первым.

— Да-а, интересно началась служба.

— Зато будет что вспомнить, — ответил Урманов.

— Если будет чем. Слышал, нашего Петрова, или как его еще там, зовут здесь «Груз 200»?

— Так разведка, а не хозвзвод.

— Попали, как блохи на расческу.

Мне бы улыбнуться, да только лейтенанты правы. В последних операциях я действительно потерял пятерых ребят, на языке статистики переведенные в разряд «трех безвозвратных потерь и двух — санитарных». И все, кто со мной, по определению как блохи на расческе. Успокаивать совесть может только то, что и я — вместе с ними.

Намереваюсь подняться и уйти, но новички переводят разговор на дела семейные, и остаюсь недвижимым: про это, может быть, более всего я и должен знать. Спортивные разряды и военные знания на войне открываются сразу, душа, наоборот, частенько закрывается. А что в ней, в душе? Что гнетет, чем мается, к чему стремится? Это не любопытство — это обязанность командира знать, как поведет себя подчиненный в той или иной обстановке. Буду знать, кто они, присланные на замену — буду знать, какая задача окажется по зубам. На что рассчитывать в критический момент…

— Ты, я слышал, женат? — пластинку, как всегда, заводит более нетерпеливый десантник.

Следует долгое молчание, и когда кажется, что ответа не последует, Урманов словно для меня исповедуется:

— Как тебе сказать… И да, и нет. У меня друг был женат, а через год после свадьбы утонул. Пожалел его семью, взял после выпуска к себе. А потом встретил свою любовь. И теперь не знаю, что делать.

— Сбежал от проблем на войну?

— Отчасти. Только это уже холостой выстрел: пока я маялся и на что-то решался, Лена ушла к другому.

Над военным городком пробивалась сквозь пелену луна, сама ставшая расплывчатой. Над аэродромом — конечно же, военным, в Моздоке иного сроду не бывало, стоял гул прогреваемых моторов: куда-то готовились лететь «вертушки». Впрочем, отсюда летят только в Чечню. Придет срок — взлетим и мы. Но пока мои лейтенанты решают свои земные проблемы на возможно удаленном от войны расстоянии.

— А ты в какой ипостаси на любовном фронте? — посчитав, что свою семейную биографию он изложил достаточно внятно, поинтересовался у напарника Урманов. — Где оставил свое сердце?

— Пока точно знаю, где оставил свои нервы — на танцплощадке под Рязанью, — ответствовал Орешко. — В первый же отпуск туда и явлюсь. Пусть смотрит и думает. Если, конечно, есть чем.

В голосе десантника сквозила обида, и Урманов больше не стал углубляться в тему. Хотя, может быть, Косте как раз и хотелось выговориться. Однако вместо этого в ночи вдруг тоненько звякнул колокольчик. Еще и еще раз.

— Подарок, что ль? — догадался Орешко. — От твоей, ушедшей?

Морской десантник, скорее всего, покивал головой, потому что десантник воздушный больше не стал уточнять происхождение колокольчика. Но, помня разочарование от прерванной беседы по своему поводу, поинтересовался:

— О чем поет?

— Трезвон. За веру, надежду и любовь. Так сказала. Почти так, — для убедительности старший лейтенант позвонил еще раз, но сам же и испугался излишней звонкости, зажал колоколец в руке. — Ладно, пошли спать, а то завтра даст нам наш Петров копоти.

С какой стати они решили, что я начну их, как курсантов, мордовать, история умалчивала, но слух, видать, по городку или в отделе кадров гуляет. Только какое утро, какие лейтенанты — мне бы ощутить рядом мягкое подвижное тело прапорщика-связиста. Интересно, когда еще увидимся? «В другой раз», — пообещала она…

Только какой к черту на войне у разведчика «другой раз»!

— Товарищ капитан, вас Москва, — разбудил меня в самую рань посыльный из РЭБа — управления радиоэлектронной борьбы.

— Что за спешность, — спрашиваю, лишь бы отойти от сна.

— Не сказали, — пожал плечами сержант, белочкой лузгая семечки из кулька.

— И правильно сделали, — беру из кулька щепотку, разминаю челюсти. — Меньше знаешь, дольше служишь.

— Да мне как-то дольше и не надо, — отодвигается сержант, видя, что я, набирая разбег, поглощаю семечки отнюдь не медленнее его. — Мне бы наоборот, досрочно…

Глядит на всякий случай преданно: вдруг имею такие полномочия. Даже если бы и имел, придерживаюсь иного принципа: