Она действительно считала, что ей пришло время умереть. Она думала о своих родителях, о друзьях, но, главным образом, об Эли Штейне. Он стал ее первой и единственной любовью — еще до того, как она поняла, что он гей. И теперь она все еще любила его, и всегда будет любить, неважно, какой любовью.

«Мысли-мысли, прочь от меня, погодите зудеть до другого дня…»

А он сходил с ума по Шону, и иногда она надеялась…

Нет, она не могла этого желать. Если ей хотя бы в голову придет молиться, чтобы что-то случилось с Шоном…

«Ты злая, Джилли, и заслуживаешь смерти».

Укрывшись своим пальто, она заснула и видела во сне Эли — и Шона. Летом после окончания десятого класса она именно так их и воспринимала — как Эли-и-Шона, словно одно целое, каким она сама надеялась стать вместе с ним. Когда Эли нашел свою вторую половинку, они приходили к ней домой почти каждый день, поскольку там могли держаться за руки.

Как любые другие мальчишки-подростки, они хвастались умением кататься на скейте и проходить видеоигры и при этом флиртовали между собой и сидели на диване в обнимку, когда мама Джилли приносила им газировку и горячие тосты с сыром. Их поражало и несказанно радовало понимание, которое они находили в этом доме. Его терпимость взросла в суровой борьбе, выигранной решительными родителями Джилли: они ведь не отказались от дочери даже после того, как она сбежала с байкером, обрила голову и заявила психиатру, что у нее в ладонях нет костей.

Теперь весь мир охватило новое безумие. Каждую доступную поверхность украшали надписи вроде «вампиры сосут», а люди взахлеб делились добытыми крайне противоречивыми сведениями. Вампиры неразумны — или они крайне умны. У них есть вожак, и они действуют по плану — или у них полная анархия, и все происходит совершенно стихийно. Они соблазняют вас мрачной чувственностью или набрасываются, словно звери, без малейших ухищрений. Это как-то связано с глобальным потеплением; они террористы. Эту напасть создало правительство.

Джилли видела множество вампиров. Белолицые и оскаленные, они проносились по улицам и выглядывали из окон, напоминая Уилла Смита в жуткой компьютерной обработке. Она не понимала, как ее до сих пор еще не убили, — ведь она такая неудачница. Но в одном была уверена наверняка: они больше похожи на людей, чем на животных, только на очень злых людей. Их птицы атаковали бездумно, но сами вампиры слушали музыку и угоняли мотоциклы, просто чтобы покататься, и оставляли в живых персонал подземки, поэтому поезда продолжали ходить. Но так или иначе, этот мир был уже почти мертв.

После очередного случая, который едва не стал в ее невезучей жизни последним — вампир показался из-за угла прямо перед ней, и она, развернувшись, бросилась бежать изо всех сил, — она разразилась рыданиями, от которых ее тощий живот почти сводило судорогой. И тогда Бог, должно быть, уловил намек, или почувствовал себя виноватым, или что-нибудь еще в этом роде. И в конце концов Он — или Она, или Оно, или Они, чем бы это ни было, — совершил нечто похожее на чудо.

Пошел дождь. Сильный. Вода ручьями хлынула с небес, как будто пожилые дамы-ангелы взялись мыть свои крылечки. Потоки обрушились на крыши домов и верхушки деревьев, словно все слезы ньюйоркцев, словно вся кровь, пролившаяся из глоток мертвецов.

Дождь приглушил огонь и намочил ее пальто как раз в такой мере, чтобы она сумела проскочить сквозь огненный заслон и вынырнуть в каком-то адском ином мире. Все здесь было покрыто серым и мертвенно-белым пеплом: деревья, здания, брошенные машины, мостовые. Она тащилась по сугробам рассыпчатой смерти.

И там стоял он. Он там стоял…

Городской дом Эли. Некогда выкрашенный бирюзовой краской и с американскими флагами, а теперь перед ним на груде золы, похожей на странные зернистые листья, лежал перевернутый трехколесный детский велосипед, тоже запорошенный пеплом. Затем ей померещилась тень — что-то вроде бы шевельнулось за окном. Джилли долго смотрела туда, раз уж действительно добралась, но в глубине души не верила, что обнаружит здесь хоть какие-то признаки жизни. Ничто больше не двигалось, и она задумалась: а вдруг она сошла с ума, или умерла, или все это просто вообразила. К этому времени Джилли уже не сомневалась, что мертвые могут быть столь же безумными, сколь и живые. Она проковыляла вверх по ступеням крыльца, вздымая покров смерти, и едва не задохнулась в облаке пепла.

Она постучала, но никто не ответил, и тогда она распахнула дверь.

Эли и его отец стояли друг против друга в гостиной, где над пианино висел старинный гобелен, изображающий евреев при Массаде. Эли, с длинными волосами и отросшей бородкой, выглядел высоким и тощим. В толстовке с символикой Нью-Йоркского университета, которую ему подарила Джилли, он был похож на раввина левых взглядов. Мистер Штейн, в темно-синем свитере и почти черных брюках, остался все тем же мистером Штейном.

— Тупой гомик, — кричал он, — ты попросту умрешь там, снаружи.

— Заткнись! — заорал в ответ Эли. — Прекрати меня так называть!

— Эли, — прошептала она, стоя в дверном проеме. — Эли, это я.

Они оба обернулись на голос.

— Джилли!

Эли вскрикнул от радости, сгреб ее в охапку и притиснул к груди. Она казалась сама себе легкой, словно иссохший лист, и голова ее кружилась от счастья. Эли был жив. И в безопасности. И по-прежнему здесь, у себя дома, вместе с родителями.

— Боже мой, ты в порядке? — спросил он, а затем, прежде чем она успела ответить, добавил: — Ты видела Шона?