Он остановился в Махалапье заправиться; потом зашел за газетой в крошечное кафе через дорогу, но в местной газетке про него ничего не было, и он поехал дальше. Асфальт плавился от жары; солнце палило безжалостно. Надо было принять больше таблеток. Рана болела, боль парализовала его. Тяжелая ли у него рана?

Хижины, маленькие фермы, дети, беззаботно носящиеся у дороги, две козы, бредущие в поисках зеленой травы, — ах, Ботсвана, почему его родина не может жить так же легко и непринужденно? Почему лица его соотечественников не такие беззаботные, почему они не так легко смеются, не такие мирные и спокойные? Из-за чего такое различие? Неужели из-за линии на карте, которая свидетельствует о том, что он уже не на родине, а в соседней стране?

Здесь, конечно, пролилось меньше крови; история Ботсваны не так нагружена событиями. Но почему?

Может быть, у них было меньше причин проливать кровь. Не такие захватывающе красивые пейзажи, не такие обширные пастбища, меньше горячих голов, меньше полезных ископаемых. Может быть, таково проклятие Южной Африки, страны, над которой задержалась рука Бога, страны, которую Всевышний в изобилии наделил всем: зелеными горами и долинами, густой сочной травой, благородными металлами, драгоценными камнями, полезными ископаемыми. А потом Всевышний посмотрел на все эти богатства и подумал: «Так и оставим; пусть здешнее изобилие будет испытанием, искушением; я поселю сюда людей, мучимых большой жаждой, я позволю им прийти сюда со всей Африки и с севера, населенного белыми, и посмотрю, что они сотворят из этого рая».

А может, Ботсване повезло потому, что пропасть между богатыми и бедными не так широка. Меньше зависти, меньше ненависти. И меньше крови.

Мысли начали путаться. В голове все время крутились слова: «пропали без вести». Слова мешались с монотонным гудением мотора, с ветром, шипящим в шлеме, с болью раны. Его прошиб пот — и оттого, что было жарко, и оттого, что поднималась температура. Самое главное — не сорваться, сохранить свежую голову. Надо отдохнуть. Попить, освежиться. Чтобы отвлечься, он начал считать, сколько проехал километров, попытался вычислить свою среднюю скорость. Сколько километров он делает в минуту? Сколько ему еще осталось часов?

Наконец он остановился в Фрэнсистауне.

Он с трудом спрыгнул на землю у автозаправки, поставил мотоцикл на подножку. Ощупал бедро. Нога была липкой — похоже, снова открылось кровотечение.

Голос заправщика донесся как будто издалека:

— Сегодня утром вас искал ваш друг.

— Друг?

— Он проезжал здесь рано утром на «гольфе».

Как будто это что-то объясняло.

— У меня нет друга на «гольфе».

— Он спросил, не видели ли мы высокого чернокожего мужчину на большом оранжевом мотоцикле БМВ.

— Как он выглядел?

— Похож на льва. Большой и сильный.

— Куда он поехал… мой друг?

— Вон туда. — Заправщик показал пальцем на север.

Аллисон считала себя зевакой.

Ей всегда лучше всего удавалась роль наблюдателя. Она любила наблюдать за происходящим со стороны, в глубине души отделяться от коллектива, частью которого была. Такое отношение смущало ее; иногда она часами рефлексировала, грызла себя за отстраненность. В конце концов она смирилась, решив, что так уж устроена — так работают ее мозги, и тут никто не виноват. Вчера вечером она поняла, что и ван Герден такой же. Они нашли друг друга, два странных, одиноких человека, словно столкнулись два айсберга. И вот она снова одна, снова отделена от других. Снова слышит тихий внутренний голос, который твердит: «Не надо обманывать окружающих и притворяться, будто ты такая же, как все. Ты другая. Тебе здесь не место». Правда, в этом ее качестве имелась и положительная сторона. Аллисон была хорошим репортером, потому что видела то, что ускользало от прочих глаз.

Беседа шла не гладко. Многое оставалось недосказанным.

Они общались на английском; для многих присутствующих английский не был родным языком. Но они вынуждены были говорить на нем, чтобы пощадить ребенка и чтобы он раньше времени не узнал ужасную правду.

Министр сразу заявила, что их беседа — не для записи. Поскольку она сообщит весьма секретные сведения, то должна заручиться согласием всех сторон.

Присутствующие закивали.

— Хорошо, — сказала министр. — Продолжим. Сюда уже едет детский психолог. А кроме того, скоро здесь будут два сотрудника дневного детского центра. Психолог считает, что ребенку будет легче услышать страшную новость в присутствии знакомых лиц. Затем мальчика передадут на попечение сотрудников Центра охраны детства. Мы вызвали двух очень опытных специалистов, мужчину и женщину. Правительство сделает все от него зависящее, не пожалеет никаких средств, потому что произошедшие события — настоящая трагедия.

Аллисон прекрасно понимала подтекст происходящего. Министр то и дело поглядывала на белую женщину, которую им не представили, словно проверяя, верным ли курсом она движется.

Эта белая была похожа на финалистку конкурса «Лучшая деловая женщина года». Выглядит безукоризненно: серые брюки, черные туфли, белая блузка, серый пиджак, руки холеные, ногти покрашены бесцветным лаком, макияж приглушенный, едва заметный, волосы зачесаны назад. Правильные черты лица, которое можно было бы назвать красивым, если бы не сурово сжатый рот и пустые глаза. Несмотря на то что женщина не произнесла ни слова, сразу становилось ясно, что это дама властная, привыкшая командовать, уверенная в себе.

Кто она такая?

Министр продолжала говорить о трагедии, осторожно подбирая слова. Она тоже стремилась пощадить ребенка. В ходе операции пострадали невинные люди. К сожалению, заявила министр, она не может раскрыть всех подробностей дела. Им придется поверить ей на слово: нельзя приготовить омлет, не разбив яйца. Услышав такое, Аллисон вздрогнула. Министр пояснила: мы живем в опасном, сложном мире, и для того, чтобы помочь нашей молодой демократии выжить, требуется гораздо больше усилий, чем могут себе представить уважаемые журналисты.