Литература наша, какъ мы уже сказали, представляла два борящіяся начала; но и филантропизмъ Французскій и Нмецкій идеализмъ совпадались въ одномъ стремленіи: въ стремленіи къ лучшей дйствительности. Пушкинъ выразилъ его сначала подъ свтлою краскою доврчивой надежды, потомъ подъ мрачнымъ покровомъ Байроновскаго негодованія къ существующему.

Но ни то, ни другое не могло быть продолжительнымъ: это дв крайности колебанія маятника, ищущаго равновсія. Между безотчетностью надежды и Байроновскимъ скептицизмомъ есть середина: это довренность въ судьбу и мысль, что смена желаннаго будущаго заключены въ дйствительности настоящаго; что въ необходимости есть Провидніе; что если прихотливое созданіе мечты гибнетъ, какъ мечта, за то изъ совокупности существующаго должно образоваться лучшее прочное. Оттуда уваженіе къ дйствительности, составляющее средоточіе той степени умственнаго развитія, на которой теперь остановилось просвщеніе Европы и которая обнаруживается историческимъ направленіемъ всхъ отраслей человческаго бытія и духа.

Исторія въ наше время есть центръ всхъ познаній, наука наукъ, единственное условіе всякаго развитія; направленіе историческое обнимаетъ все. Политическія мннія, для пріобртенія своей достоврности должны обратиться къ событіямъ, слдовательно, къ Исторіи: такъ Тьерри, чтобы защитить нкоторыя положенія въ парламент, написалъ Исторію Франціи. Философія, сомкнувши кругъ своего развитія сознаніемъ тожества ума и бытія, устремила всю дятельность на примненіе умозрній къ дйствительности, къ событіямъ, къ исторіи природы и человка. Математика остановилась въ открытіи общихъ законовъ и обратилась къ частнымъ приложеніямъ, къ сведенію теоріи на существенность дйствительности. Поэзія, выраженіе всеобщности человческаго духа, должна была также перейти въ дйствительность и сосредоточиться въ род историческомъ.

Вкъ не могъ не имть вліянія и на Пушкина: мы увидимъ это, говоря о Полтав. Но обратимся теперь къ прошедшему году; теперь, съ высоты общей мысли, намъ будетъ легче обнять весь горизонтъ нашей словесности и указать настоящее мсто ея частнымъ явленіямъ.

Посл всего будемъ мы говорить объ нашихъ журналахъ и альманахахъ. О другихъ изданіяхъ временныхъ, хотя и неперіодическихъ, упомянемъ только въ отношеніи къ важнйшимъ сочиненіямъ, или въ примръ и доказательство нкоторыхъ оттнковъ характера нашей литературы; но преимущественно обратимся къ тмъ первокласснымъ произведеніямъ нашей словесности, которыя блеснули на литературномъ неб прошедшаго года такъ ярко, какъ близкія кометы, и утвердились на немъ такъ прочно, какъ неподвижныя звзды, чтобы навсегда свтить и указывать путь.

Первое, что привлекаетъ здсь наше вниманіе, это XII томъ Исторіи Русскаго Государства, послдній плодъ трудовъ великихъ, послдній подвигъ жизни полезной, священной для каждаго Русскаго. XII томъ Исторіи Россійскаго Государства, кажется, еще превзошелъ прежніе силою краснорчія, обширностью объема, врностью изображеній, ясностью, стройностью картинъ, и этимъ ровнымъ блескомъ, этою чистотою, твердостью брилліантовою Карамзинскаго слога. Вообще достоинство его Исторіи ростетъ вмст съ жизнію протекшихъ временъ. Чмъ ближе къ настоящему, тмъ полне раскрывается передъ нимъ судьба нашего отечества; чмъ сложне картина событій, тмъ она стройне отражается въ зеркал его воображенія, въ этой чистой совсти нашего народа. — Не мсто здсь входить въ подробный разборъ Карамзина и не по силамъ намъ оцнить его достоинство. Въ молчаніи почтимъ память безсмертнаго, и съ благоговніемъ принесемъ дань благодарности и удивленія на его свжую могилу.

Но какъ умолчать о его критикахъ, длавшихъ столько шуму въ нашей литератур? — Почти каждое произведеніе Карамзина было яблокомъ раздора для нашей полупросвщенной словесности. Это тмъ удивительне, что Карамзинъ ни разу не отвчалъ ни на одну критику и не оскорбилъ ни одного самолюбія; что возвышенность и до конца неизмнившаяся чистота его души и жизни не оставили никакого оправданія для личной вражды; что, наконецъ, слава его, казалось, не могла не заглушить внушеній низкой зависти. Не смотря на то, сколь немногіе изъ критиковъ сохранили въ глазахъ публики характеръ безпристрастія! — Но если Карамзинъ имлъ враговъ, за то истинными друзьями никто не былъ счастливе Карамзина, и никто не имлъ столькихъ почитателей, столькихъ поклонниковъ, столькихъ горячихъ защитниковъ своей славы. Отъ того первый шагъ его въ область словесности уже былъ ознаменованъ рожденіемъ партій. Он раздляли почти всю просвщенную Россію на дв неравныя стороны, не засыпали въ продолженіе всей жизни Карамзина и пережили его земное существованіе. — Чмъ выше звзда, тмъ гуще толпа родныхъ звздъ вокругъ нея, тмъ больше мста для темныхъ тучь подъ нею.

Всхъ критиковъ Исторіи Россійскаго Государства можно раздлить на два класса: къ первому принадлежатъ критики, нападающіе на частныя ошибки, неизбжныя въ труд столь огромномъ, столь несоразмрномъ съ силами одного человка. Долго еще не извдать намъ вполн бездоннаго моря народной жизни, затемненнаго его отдаленностью и мутностью источниковъ! — Признательности просвщенныхъ заслуживаютъ люди, посвятившіе себя изученію древности, когда съ достаточными силами, съ простотою, съ должнымъ уваженіемъ къ безсмертному историку, они исправляютъ погршности, которыя естественно должны были вкрасться въ его Исторію. Но такъ ли поступаетъ большая часть нашихъ критиковъ? — Въ темныхъ подвалахъ архивскихъ они теряютъ всякое чувство приличія, и выходятъ оттуда съ червями самолюбія и зависти, съ пылью мелкихъ придирокъ и въ грязи неуваженія къ достоинству. Сюда принадлежатъ нкоторыя статьи, помщенныя въ Московскомъ Встник 28 и 29 годовъ, и заслужившія справедливое негодованіе всхъ друзей Русской исторіи и покойнаго исторіографа. — Но все справедливое справедливо только въ границахъ, и т, которые, за помщеніе сихъ статей поставили издателя въ одинъ разрядъ съ сочинителемъ и включили его въ число противниковъ Карамзина, столько же неправы, сколько самъ издатель, помстившій сіи статьи. Если послдній нашелъ въ нихъ замчанія, казавшіяся ему истинными, то, по моему мннію, онъ долженъ былъ требовать отъ автора исключенія всего неприличнаго, и въ случа отказа, совсмъ не печатать его рецензій, съ потерею которыхъ публика потеряла бы весьма немного. Но если Г. Погодинъ поступилъ иначе, то онъ заслуживаетъ упрекъ, какъ журналистъ, а не какъ человкъ и писатель, неимющій должнаго уваженія къ Карамзину. Собственныя сочиненія Г. Погодина служатъ тому лучшимъ доказательствомъ.

Второй разрядъ критиковъ нападаетъ на систему и планъ цлаго, на понятія исторіографа объ исторіи вообще. Они обвиняютъ Карамзина въ томъ, что онъ не обнимаетъ всхъ сторонъ и оттнковъ нашей прошедшей жизни. Но критики не чувствуютъ, что если упреки ихъ справедливы, то они служатъ не порицаніемъ, а похвалою Исторіи Россійскаго Государства. Ибо невозможно обнять народной жизни во всхъ ея подробностяхъ, покуда частныя отрасли ея развитія не обработаны въ отдльныхъ твореніяхъ и не сведены къ послднимъ выкладкамъ. Отъ того, изъ столькихъ историковъ, признанныхъ за образцовыхъ, критики не назовутъ намъ двухъ, писавшихъ по одному плану. Напротивъ того каждый бытописатель избиралъ и преслдовалъ преимущественно одну сторону жизни описываемаго имъ государства, оставляя прочія въ тни и въ отдаленіи. Если Карамзинъ, слдуя ихъ примру, ограничился преимущественнымъ изложеніемъ политическихъ событій и недосказалъ многаго въ другихъ отношеніяхъ, то это ограниченье было единственнымъ условіемъ возможности его успха; и намъ кажется весьма страннымъ упрекать Карамзина за неполноту ея картины тогда, когда и съ этой неполной картины мы еще до сихъ поръ не можемъ снять даже легкаго очерка, чтобы оцнить ее какъ должно. — Пусть люди съ талантомъ пишутъ другія исторіи; пусть изберутъ они средоточіемъ своихъ изысканій частную жизнь нашего народа, или измненіе нашихъ гражданскихъ постановленій, или воспитаніе нашего просвщенія, или ходъ и успхи торговли, или монеты и медали: — трудъ ихъ можетъ быть полезенъ и достиженіе цли возможно, ибо они пойдутъ по дорог, уже прочищенной.

Кром сихъ двухъ разрядовъ есть еще третій родъ критиковъ, которымъ самая ничтожность ихъ даетъ право на особенный классъ: это критики невжды. Равно бдные познаніями историческими и литературными, лишенные даже поверхностнаго понятія объ общихъ положеніяхъ науки, и совершенно безчувственные къ приличіямъ нравственнымъ, они слабыми руками силятся пошатнуть твореніе вковое, переворачиваютъ смыслъ въ словахъ писателя великаго, смютъ приписывать ему собственное неразуміе, и хотятъ учить дтскимъ истинамъ мужа безсмертнаго, гордость Россіи. Даже достоинство учености думаютъ они отнять у Исторіи Карамзина, и утверждаютъ, что она писана для однихъ свтскихъ невждъ, они, невжи несвтскіе! — Все безполезно, что они говорятъ; все ничтожно, все ложь, — даже самая истина; и если случайно она вырвется изъ устъ ихъ, то, красня, спшитъ снова спрятаться въ свой колодезь, чтобы омыться отъ ихъ осквернительнаго прикосновенія. — Я не называю никого: читатель самъ легко отличитъ этотъ разрядъ судей непризванныхъ по той печати отверженія, которою украсило ихъ литературное и нравственное невжество, положивъ клеймо своей таможни на ихъ контрабандное лицо.