Хочешь ввести в заблуждение свою совесть. Нет, не получится. Она знает. С первого дня появления дочери на свет ты был к ней совершенно равнодушен. И ты признался в этом своему другу, который позвонил тебе ночью и поздравил с тем, что у тебя родилась дочь. А ты сказал: «Пока я не очень понимаю, что произошло, я себя отцом не чувствую. Знаешь сам, есть инстинкт материнства, но инстинкта отцовства в природе не существует, у меня, наверное, эта мышца не очень развита, даже если она есть. Может быть, со временем я почувствую себя папашей?» Прошло много лет, и ты так ни разу и не почувствовал себя ее отцом. Искренне тебя твоя дочь никогда не интересовала. Ты как-то сказал своей жене, когда она тебя стала укорять за то, что ты совсем не занимаешься воспитанием: «Ну какой я, Наташа, отец, я кукушка». Ты обращал внимание на нее только тогда, когда она мешала тебе жить. Помнишь Поленьку в грудном возрасте?»

— Помню, — сказал Андрей Ильич отмороженными губами.

«Она мешала спать и по ночам кричала, как выпь. И ты подходил к кровати и просил ее замолчать, а она назло кричала. У нее резались зубки. И однажды она довела тебя до бешенства. Ты терпеть не мог этого крика. Ты нагнулся и закрыл ей рот ладонью, а потом отнял ладонь, вдруг осознав, что ребенок может задохнуться. Вовремя осознал. Исход мог быть плачевным. А Поленька закричала еще сильнее. И этот наивный опыт твоей ярости ужаснул тебя самого».

— Да, я помню, — попытался спорить Андрей, — но я хотел, чтобы она перестала плакать, я растерялся, я не знал, что делать.

«Через несколько лет, когда она подросла, ты обнаружил в ее характере что-то такое, совсем тебе не родственное, чужое, что очень тебя раздражало. От рождения она принадлежала именно к тому разряду людей, которых ты всегда не очень жаловал, которые выпячивают себя, которые помешаны на себе, которые говорят только о себе и других заставляют слушать, жить своими надеждами, странностями, страхами, предчувствиями. Это воспитанием не исправишь. Это врожденное, это навсегда. «Некрасиво быть нескромной», — как-то сказал ты ей, когда она подросла. Она промолчала, она проглотила, она ушла. А потом вернулась и спросила: «Папа, а ты скромный?» Ты ответил положительно. И не солгал, ты на самом деле очень скромный человек. А она ответила: «Па, ты не скромный, ты просто какой-то пришибленный».

— Да, я вскипел, но виду не показал. «А почему ты не показал виду?»

— Не знаю.

«Потому, что ты пришибленный».

— Я такой, какой есть, вот что...

«Потом ей стали звонить мальчики, и она вслух полюбила рассуждать: кто из них дурак, кто умный, кто богатый, а кто из бедной семьи. Она не видела нюансов. Ее мир был черно-белым, его населяли умные и дураки, хорошие и плохие, душки, лапочки и кретины. Ее ровесники и ровесницы смущали тебя: очень узкие интересы, очень плоское и одностороннее любопытство к жизни. Очень разные, но в основном несимпатичные лица. Обыкновенные красивые мальчики и девочки, но не симпатичные. На всех них уже лежала странная печать душевной пустоты. И полного равнодушия к жизни, к духу жизни, к тайнам жизни, к ее существу. Вы в молодости были совсем другими, вы были жизнерадостные, а они все производят впечатление уставших людей. Ты так думал. Тебе нравилась совершенно другая девочка, Полинина подруга — Танечка Некрасова. Очень деликатная, умная девочка. Скромная и рассудительная. И ты как-то допустил кощунственную мысль: вот хорошо бы, если бы она была моей дочерью. Ты произнес эти слова не вслух, а про себя, но какая разница. Они были сказаны, вот что важно. К чему тогда напускной трагизм, эти демарши и розыгрыши, твое безумие, которым ты так кичишься, умирая от холода, пытаешься реабилитировать себя в своих же собственных глазах. Ты не любил ее».

— Но все-таки она как-никак моя дочь, — попытался спорить Андрей Ильич.

«Повтори».

— Она, как бы там ни было, моя дочь.

«Смешно. Если вы состоите в родственных отношениях, это вовсе не говорит о вашей человеческой близости. Вы не любили друг друга и даже не дружили, вы были просто знакомыми. И относились друг к другу с прохладцей. Ну пропала она, ну случилось с ней несчастье, стоит ли так мучать себя? Из-за того, что с твоим знакомым такое произошло. Зачем притворяться. К чему эти страстные и неуклюжие попытки реабилитировать несостоявшиеся отношения?»

— Да, не стоит.

«Что было потом? Ты решил спрятаться. Потому что очень многое раздражало в Полине и мешало тебе жить. Ты спрятался за своим равнодушием и за бесконечной занятостью. Она быстро раскусила твой ход и ответила тем же. Скажи сам себе правду, в тот роковой день ты не очень-то торопился к себе домой. Иначе бы не пошел пешком, а взял бы такси или поехал на метро.

Если при жизни вы так мало интересны друг другу, тогда кто вспомнит о вас, когда вас не станет? А тебя скоро не станет. Ты околеешь в этой заснеженной степи ночью. Вот, оказывается, в чем дело. Превратишься в кусок льда, а весной растаешь, сойдешь вместе со снегом. Ох, это странное безразличие к жизни своих близких. Это привычное и почти невидимое для себя и для окружающих безразличие: «Я безумно люблю тебя. Я на самом деле тебя люблю. А может, и не так сильно я тебя люблю. А что, если я только воображаю, что люблю тебя, а на самом деле тебя не люблю? Но иногда, честное слово, мне кажется, будто я тебя ненавижу, но слава богу, что это меня волнует. Порой становится страшно, потому что совершенно все равно — люблю тебя или нет. Знаю, что ты где-то есть, где-то там, близко или далеко».

Нет, таких слов ты не говорил, это не твои слова, они понадобились мне в качестве примера, для того чтобы ткнуть тебя в них носом, чтобы описать твое состояние души, ее основную мелодию. Обожания между вами точно не было. Романа между вами не было. Между тобой и Полиной. Да, романа. Не в банальном смысле, не та любовь, которая опошлена многими поколениями бездарных писак и сладкоголосых менестрелей, не эта приподнятая чушь, ароматная, как цветочное мыло, а именно любовь эпическая — одного человека к другому. И не важно, кто этот человек, которого ты любишь: твой друг, твой ребенок, твой враг, твой отец.

Именно поэтому ты с такой отчаянной решимостью симулируешь духовное потрясение, помешательство, отчаяние. Демонстрируешь самому себе. Не горе терзает тебя — позерство. Да, я согласен с тобой. Жизнь — это сомнительная ценность. Она покинет нас, она изменит нам с новым поколением, она полюбит других и когда-нибудь станет совершенно равнодушна к нам.

Благодать великая исходит от того человека, толку от которого нет никакого. И все в него входит, и ничего из него не выходит. И однажды вот что случается с таким человеком: снег лезет в глаза, за шиворот, в рот — и ничто не имеет никакого значения. Такой человек разыграл перед самим собой блистательную драму. И вот он, финал: опускается белый, холодный занавес, сотканный из чистейшего снега.