Что-то же надо делать, это же у нас в крови! И всякий раз наступала тоска, опустошение. Что делать? Чужим твой успех безразличен, своим — противен. Можно позвонить домой, но жена уже, вероятно, подшофе — да она и сама позвонит, еще и подгадит, по обыкновению. И что — полежать с хорошей книгой в номере, отдохнуть, возвыситься душой, строя маниловские планы… Тьфу!

Почему саксонец, еврей, тот же китаец сопят себе в трубочку на эскалаторе карьеры и довольны неискренними аплодисментами побежденных, как бы равны ситуации, а тебе мерещатся гунька кабацкая или бритва? И ты непременно будешь снимать напряжение, которое они готовы длить до бесконечности?

Ты, в прежней жизни не выносивший алкоголя, гвалта и разврата даже в комсомольском его варианте?

Опытный товарищ Бао тоже понимал обреченность Сосницына, он переглянулся с переводчицей, и Сосницын это увидел, понял и унизился. Нет, тяжко в России выбиваться в люди. Не буду напиваться, не буду спать с женщиной, дарящей любовь по долгу службы, сказал себе Игорь Петрович. И он не напился.

Но когда, проводив его до номера в гостинице, переводчица встала перед ним и выжидала, улыбаясь, опустив глаза, он распахнул перед ней дверь и, провожая ее внутрь, положил ей в карманчик пятьсот долларов.

Они выпили по сладкой рюмочке, она запунцовела, и Сосницын сказал: — «Ну, выпила же она эту рюмочку, и у ней красота переменилась — она еще получше стала, поаккуратнее». Что-что? — сказала она, — не понимаю. Это из русской сказки, что ты красивая, ответил Сосницын.

Он проводил ее под вечер, совершенно опустошенный и задумчивый. Китаянка с достоинством водила с ним интересные разговоры, явно не считала себя продажной женщиной, и это передалось ему. Другая жизнь, другие нравы!

На прощание она сказала, прикоснувшись пальчиком к карману, очень искренне: — Спасибо за подарок! Не много ли?

Приличная девушка, знающая свое место в жизни, уважающая мужские слабости.

Он набрал ванну горячей воды, слишком горячей для других людей, и уселся в ней с бутылкой виски, но тут же отнес ее обратно в мини-бар. Он снова вспомнил про бабушку Ангелину — что она делает, проплакавшись?

Привычка мыться в почти кипятке завелась у него со студенчества, с радостной встречи со ржавым душем в общежитии. В среднеазиатском детстве истеричная матушка изо дня в день, включая выходные, садила его по утрам в цинковую ванну с ледяной водой и говорила: «Привет от папы! Вспомним папу!» Такая традиция досталась ему от сбежавшего отца, так он закалялся, и мать, по ее словам, считала, что это была полезная традиция, воспитующая характер. Конечно, она таким образом мстила отцу, отыгрываясь на сыне и в то же время приучая его ненавидеть отца.

А он плакал, рыдал, не проснувшийся толком тощенький мальчик, и говорить-то он научился во время этих процедур. И первые его слова были: «не надо, не хочу, не тронь меня». И мать ласково называла его «нЕкалкой».

Игорь сидел в ванной и бесполезно корчил лицо в запотевшее, слепое зеркало. Ему хотелось увидеть себя. Это желание было двойственным. С одной стороны, как обычно, увидеть себя нелишне потому, что он был крепкий, крупнее других мужчина с развитой мускулатурой. Разве что подкачал нос — он был великоват. И ноги тяжеловаты, грузны. Он, можно сказать, уверялся в своей массивности, надежности. С другой стороны, как сегодня, когда в нем снова завелась странная смута, и так некстати, и так уже закономерно, хотелось бы вчитаться в собственное лицо, найти подсказку в зеркале — мимика может опережать мысль.

Он протер зеркало, но оно ослепло в секунды, пока он стряхивал воду с волос.

Вот-вот позвонит жена. Если она застряла на какой-нибудь презентации или обычной светской гулянке, это не помеха. У нее был свой театр. Она с сугубым удовольствием позвонит ему при свидетелях из Ермаковска в Китай: у мужа важная сделка в Харбине, не знаю, как он там без меня, справился? Гарик, здравствуй, дорогой. Мы тут немножко хенессуем. Привет тебе от… и т. д.

В последние годы она стала явно преувеличивать свою роль в его — их — делах и нередко сетовала, что такое-то начинание прошло бы лучше, если бы Гарик внимательно меня выслушал, но он не выслушал, и что вышло?

А Гарик (ему не нравилось, что его зовут Гариком) только знай подчищай за ней ее самозванные ляпы да сдерживай ее рептильные хватательные инстинкты. И чем основательнее она втягивалась в коньячное движение, тем более нелепо и разрушительно она хватала, нагоняя Сосницыну лишнюю головную боль. И с газетой, и с каналом, и с политикой местного, извилистого масштаба. И по любому поводу коньячок, и угольные таблетки наутро. Что ж, пей.

Отношения у них были скверные, и только общая виноватая любовь к сыну, хроменькому от рождения, не давала разгораться большому последнему пожару. Но Сосницын знал, что Лариса в свое время, когда он еще не набрал ходу, пыталась ненавязчиво вскружить голову Пургину, нефтяной заднице с широкой розовой физиономией, на которой не росла борода. Готова была уйти к нему, но у Пургина была своя боевая «Лариса», и сам Пургин романтиком никогда не был, принимая ее внимание из престижных статей.

И где нынче Пургин? Кому лижет пальцы?

Что случилось с когда-то пугающе нормальной, честной, принципиальной девушкой, дочерью хороших родителей, хорошим физиком-экспериментатором, серьезным знатоком проблем механосинтеза? Причем случилось в зрелые годы, когда женщина уже должна сложиться во всем раз и навсегда?

То и произошло, что теперь называется «сорвало крышу», а раньше именовалось головокружением от успехов.

То, что казалось в жене самым гадким, упиралось в ее упоение ролью страшно деловой женщины. Он свое брал силой, напором, шантажом, от него прогибались и трещали. Она заводила дружбы со всяческим говном, подлизывалась, наушничала, приобнимала, припадала и расшаркивалась, верещала, изображая счастье встречи с очередной сволочью. И была поразительно фальшива во всем этом лебезении. И заставляла Сосницына заливаться злобным стыдом.