Шрифт:
Часть третья
КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ
«Сердце мое словно гора тревоги.
Бейте в колокола».
Так говорила мама1
2
Песня о колоколе
Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит. Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть. Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра. Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски. Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь. Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики — Дети его… Один из них — вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник — Повел меня вслед. Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он. И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной. Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь — Успехов глашатай, Свидетель потерь. И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я — колокол малый — Бью нынче в большой. В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит — Из горя людского И гнева отлит… Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля… Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?! Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет… Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет! И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!.. Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть. Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы — Все, все, кто был казнен, кто был убит. Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей. Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз. И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел! И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли… И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне: «Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей». Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты; Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!.. А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар. Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» — Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», — ответила душа. …Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло: «Нет больше мамы». 3
4
5
* * *
Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье У всех претерпевших развалин твоих! Твоих мертвецов не стираются тени, Как боль не уходит из глаз у живых!.. Прощай, о японочка! Ты с пьедестала Вслед за журавликом рвешься в полет. Здесь, в городе скорби, понятно мне стало: Есть общий, единый язык у сирот. И нынче — я чувствую это заране — Страдания голос пойму я везде: Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани, Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде. Ты это познанье мне в душу вдохнула, Моя Хиросима!.. Вхожу в самолет. С ущельем, ведущим к родному аулу, Сегодня до странности схож этот вход. И вот заблестела внизу Фудзияма, Синея, клокочет Индийский внизу. И мне почему-то все кажется, мама, Что прах твой я здесь, в самолете, везу… Как будто бы шерсти свалявшейся клочья, За круглым оконцем плывут облака, В прорывах меж ними — я вижу воочью — Простерлась ко мне океана рука. О чем, океан, ты шумишь и рокочешь? Печалью ты нынче, как я, обуян? Наверно, ты боль остудить мою хочешь?.. Спасибо, спасибо тебе, океан! Громады лесов мне видны сквозь просветы, Манит меня издали сумрак лесной… Должно быть, деревья — мне верится в это! — Стенают и плачут о маме со мной. Летим… Показались внизу Филлипины И тотчас исчезли за тенью крыла, И знойная Индия нежно, как сына, Немедля в объятья меня приняла… Что значат теперь для людей расстоянья?! Лишь лайнер английский сменили на «ТУ», Как тут же Москва замерцала огнями, Снижает воздушный корабль высоту… Москва! О, с каким ликованьем, бывало, Я к ней приближался — к Москве дорогой! А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало, Но все по-другому. И сам я другой. Друзья меня встретили. Рад и не рад я. Как будто я сам от себя в стороне. Как вышло, скажите, друзья мои, братья, Что так бесприютно, так холодно мне?! …И вновь я в полете. Нагорье, отроги Внизу показались. И я не пойму, Что в них изменилось за краткие сроки? Уменьшились в росте они почему? Сдавило их что-то… Нет, это не снится! Неделю назад были так высоки! Мне душно!.. Ну, как одолеть мне границу Мучительной этой, гнетущей тоски?! Бормочут чуть слышно каспийские волны: — Ушла, не дождавшись сынка своего… — Родные встречают печально, безмолвно… Меж ними кого-то ищу я… Кого?.. Я дома. Но выглядит все по-иному, — И здесь, и в родной моей Махачкале… — Родные, ведите к могиле, не к дому! К последнему месту ее на земле! Сейчас лишь она и нужна, и близка мне! Там камень стоит, выражая мольбу!.. …И я приникаю к промерзшему камню, Как будто к родному холодному лбу. * * *
Так я окончил свой далекий путь. А мама… больше не вернуться к маме! Со стаей журавлей когда-нибудь — Я верю — пролетит она над нами. Мать отдала земле и плоть и кровь. Все приняла у ней земля родная, Но мамина нетленная любовь Горит в высоком небе, не сгорая. И в день февральский, на закате дня, Где б ни был я, в родной аул приеду. Приду домой и сяду у огня, Чтоб тихую с тобой вести беседу. Все мелкое отбрасывая прочь, Душа моя очистится от сора. И будут слушать нас дожди и ночь, Деревья влажные и наши горы. И побледнеет ложь и суета, Как будто в мире прекратились войны. И жизнь мудра, прекрасна и чиста И нас, людей, поистине достойна. Да, в этот день — единственный в году! — Я в чудеса любые верить вправе, Когда с тобой беседу я веду, Грядущий мир я осязаю въяве. Он радостен и светел, как дитя, Мир, измененный стотысячелетьем, И в нем, Нетленной красотой светя, Вернутся матери обратно к детям. Отринув тяжесть каменной плиты, Из-под земли они предстанут снова, Как снова появляются цветы Весной из-под покрова снегового. Как речки воскресают, сбросив лед. Как корабли к земле стремятся милой… Походкой легкой к сыну мать придет, Забыв о мрачном холоде могилы. Придет, к плечу притронется, любя. Как будто снимет сразу всю усталость… «Ты слышишь, сын?.. Я здесь. Я у тебя. И никогда с тобой не расставалась». И речь ее горячею волной Прихлынет к сердцу, радуя, колдуя… Я слышу, мама, как рукой родной Ты гладишь голову мою седую. И я тебе чуть слышно говорю: — Теперь, когда ты не живешь на свете, Кому, скажи, отдам любовь свою?.. И слышу голос: — У тебя есть дети. — В родных ущельях и в чужой стране Гордился я твоей душевной силой. А кем, скажи, теперь гордиться мне?.. — Гордись детьми. Детьми гордись, мой милый! — Ты мне всю жизнь, всю душу отдала. А я что дам тебе? Ведь ты — не с нами! — И мамин голос отвечает: — Память. И песни все. И добрые дела. Да, песни я все о тебе пою, Слова сплетая… Как их лучше сплесть мне, Чтоб на могилу тихую твою Они легли венком печальной песни?!