— Теперь папочка Адам все оформил. За синхронный перевод с меня денег не брал. Работу вот получил, переехали.

Ребенок очнулся от шума их голосов и, еще не до конца проснувшись, заговорил капризно, грозно, обвинительно.

— Что я вам сделал? — начал он. — За что меня оставили без десерта? Я прекрасно знаю, что вы сейчас едите десерт. Это нечестно. Я тоже заслужил десерт, я сегодня склеивал домики.

Эва зажала рот ладонью, тут же ее передернула, прикрывая свой смех другой ладонью. Станислав продолжил по нарастающей.

— Вы сговорились, чтобы оставить меня без десерта. Я знаю, что мистер Грабор привез что-то вкусное. Сидите, смеетесь, едите десерт. От меня забрали даже собаку. Это несправедливо. Родители должны воспитывать детей десертом.

Грабор захотел подняться и успокоить мальчика, но Адам остановил его взглядом.

— Вы смеетесь надо мною, а сами едите десерт. Я лучший в классе по баскетболу. Мне тоже положено все, что вам. Что вы там кушаете? Десерт? Мороженое? Коньяк? Я сегодня с мамой склеивал домики, я играю в баскетбол. Кто разбудил меня? Папа? Мистер Грабор? Вы нарочно разбудили меня, чтобы кушать десерт. — Он не плакал, он произносил речь. — Я запомню эту ночь навсегда. И вы тоже запомните эту ночь. Пока я жив, я буду это помнить. И Грабора, и тетю Лизу.

Адам с Грабором вышли на балкон. Эва отвела Лизоньку показать спальную:

— Мы у Стасика ляжем втроем, вы у нас.

— Завтра ты увидишь горы, — повторил Оласкорунский, ему до сих пор нравилось, что его назвали папочкой. Потом заговорил тише. — Мы действительно нужны друг другу. Устроил ее на курсы, не век же домохозяйкой. Договорились, что я буду заниматься с мальчиком. Хорошо, что вы приехали.

— Я счастлив, — ответил Грабор. — У меня свинья в багажнике лежит.

Лизонька стояла на втором этаже, у окна в спальне. Грабор удивился, увидев ее стоящей к нему спиною голой: обычно она стеснялась своего низа. Тело ее светилось в темноте, издалека ее можно было принять за первобытную скульптуру или за снежную бабу. Она смотрела на небо. Когда Грабор подошел к ней и обнял ее за бедра, он заметил, что, кроме звезд внизу, над склоном мелькают, вспыхивают и гаснут светящиеся жуки. Она вздохнула и потянулась к нему задницей.

— Зачем ты надела туфли?

— Тебе не нравится? — Она попыталась сбросить их, шаркнув нога об ногу, и тут же застонала, кусая лепестки синтетических цветов на подоконнике.

— Ребенок услышит, — прошептал Грабор и зажал ей рот левой рукой.

Она вырвалась, крутнув головой, и застонала еще громче.

— Я хочу, чтобы слышал. Я хочу, чтобы он проснулся, открыл дверь и смотрел на нас. Не останавливайся. Я хочу, чтобы он долго-долго смотрел, чтобы ему было страшно. Чтобы я смотрела на звезды, а он смотрел на меня.

Она кончила и со скрипом увлекла Грабора на кровать; больше не кричала, а лишь с необъяснимым трудолюбием терлась о его член грудью.

Грабор стеснялся обстановки, боялся ее огромных наманикюренных ногтей. Она настояла на своем, выдрочила, успокоилась:

— Вот теперь я люблю тебя. Теперь мы дома.

— Ребенок спит…

Толстая посмотрела на него зло, презрительно.

— Это ему на десерт. — Потом спросила: — А ты вообще для чего живешь, Грабор?

— Для того, чтобы обслуживать дам в области рта.

Он встал с постели, оделся, сказал, что пошел покурить.

— Кинь мне полотенце, пожалуйста.

Грабор спустился в залу. Оказывается, Эва еще не ложилась, сидела за прибранным столом и разговаривала по телефону. Он сел рядом, улыбнулся, увидев, что она тоже играет с полузасохшим кальмаром, заставляя его маршировать по столу. Она заканчивала разговор, и Грабор решил, что не мешает ей своим присутствием.

— Выпьем? — спросил он, когда она положила трубку.

— Вот сейчас-то и выпьем, — сказала она, гриппозно блестя глазами. — Вы такзвучите! Запишу на магнитофон.

— Извини, — пожал плечами Грабор. — Я не хотел.

— Плевать. Надо хоть как-нибудь наполнить этот дом жизнью. И вообще у меня проблема с отцом. Наливай. — Она принесла два тяжелых квадратных стакана. — Я буду с тоником… Только ничего не спрашивай. Он попросил одолжить меня три тысячи.

Грабор округлил глаза.