Подругу он дождался на улице, просил ее, видно, дать ему на пиво — не дала, и они мирно зашли в подъезд. Крылов подождал, подождал — вдруг он ее уломает? Не уломал. Снова музыка. На площадке Крылова спугнули соседи, спросившие, не за нуждой ли он случайно зашел в подъезд? Погреться, ответил он и вместе с ними покинул свой пост. Устал чертовски и решил: если завтра ничего не произойдет, значит, не суждено ему быть с лицом.

И надо же — завтра произошло.

Это был безумный день, день величия и падения Форсункина, проведенный им в стихии неутомимого скерцо. С утра, несомненно вымолив у подруги какие-то деньги, он двинул в игровой павильон. Через час он со льстиво-хохочущим товарищем сбегал в винный, они опрокинули там по стаканчику портвейна и бросились обратно. В обед к игрокам зашла подруга, задержалась на полчаса и вышла оживленная, ведя за руку упирающегося Серю. Они навестили винный отдел, Форсункин выпил еще стакан портвейна, и они посетили квартиру. Из которой сначала вышла, останавливаясь и оглядываясь через каждый десяток шагов, подруга, и так до остановки, словно расставляла вешки. Лишь только она забралась в автобус, из подъезда вывалился Серя в расстегнутом пальто и крыловской шапке набекрень. Он шустро засеменил в игровой павильон. Через час (в районе трех пополудни) из павильона донесся гул, будто там включали дизель-генератор. Из павильона на улицу посыпались люди и среди них неодетый администратор. Но Сери среди них не было. Народ (сегодня его набилось порядком) закурил, будучи очень говорлив. Крылов подтянулся поближе: делились чужой удачей, повторяя «Дуракам везет», «Трижды за день» и «Такого мы не видали». Крылов сообразил, что знает фамилию везучего дурака.

Народ хлынул обратно, а на белый свет явился в гордом одиночестве торжественный, высокомерный Форсункин с поднятой левой бровью. Он распечатал пачку «Парламента» и закурил, искусно пуская дым кольцами, одно в другое, проверяя работу пальцем. Докурив, он не бросил окурок на снег, как обычно, а с пробудившейся интеллигентностью опустил его в пустую урну.

Администратор высунул голову в дверь и сказал с надеждой в голосе: дальше играть будешь? Форсункин молча, с достоинством кивнул и зашел в павильон, где снова добрые полминуты гудел генератор.

Через час из двери вылетел тот льстиво-хохотливый, он навестил винный отдел и вернулся с тремя бутылками портвейна — похоже, в баре достойных напитков не имелось. Перед тем, как зайти, он распихал бутылки по карманам брезентовых штанов. «Да там порядок!» — удивился Крылов.

Потянулось время, начало темнеть. В половине седьмого вернулась с работы подруга, она зашла в павильон и вскоре вышла, хлопнув дверью. Администратор высунул голову на мороз и срывающимся голосом крикнул: — Ты сюда больше не зайдешь, поняла?!

— Захлопнись, дэбил, — отвечала подруга, сливаясь с темнотой.

В семь из зала вышел Форсункин, пьяный до остекленения, он шагнул со ступенек и встал на колени. Крылов подошел к нему вплотную. В руке у Сери была зажата горсть мелочи, она просыпалась.

Вдруг Форсункин быстро, резво, как не удалось бы и трезвому акробату, вскочил на ноги, молодецки притопнул и снова засунулся в дверь.

Через секунду дверь распахнулась настежь, квадрат света упал на снег, а на квадрат приземлился молчаливый Форсункин, широко раскинув руки и ноги. Стук от его падения отозвался в соседних дворах.

Шапка свалилась с его головы и покатилась к Крылову.

Крылов подобрал ее, засунул за пазуху и торопливо зашагал к автобусной остановке.

Форсункин лежал в сгустившейся темноте, неподвижный, как забитое морское животное.

В жарком вагончике, растянувшись на топчане под горловое пение и бормотание Дымкова, Крылов смотрел на раскаленную спираль «козла» и думал. Возмездие осуществилось само собой, помимо его усилий, и ничего героического, мужского, красивого, легендарного он не сделал.

Форсункин лишил его возможности совершить поступок, говорить: я смог, я прошел поворот, поднялся над собой. Прихватить шапку мог любой чуткий пешеход. Что упало — то пропало. Зря я, что ли, горбатился всю сознательную трудовую жизнь, сказал бы он себе, имею право.

Битва в пути откладывалась. Какое разочарование!

Крылов протянул руку, достал из рукава шапку и перевязал тесемки по-своему, плоско. От шапки едко пахло фруктовым шампунем. Он еще и голову моет! Надо будет заменить подкладку.

— У нас какая рыба? — говорил Казаков — Утомительная, у нас и за хорошую уху надо примерзнуть. Вот у остяков в Иванкине — рыба, в Нарыме — рыба. На Чулыме вставай на песок где придется — и нанизывай щук, хотя бы.

— У вас еще озера есть, вполне подходящие, — сказал Крылов.

— Это караси-то? — пренебрежительно сказал Казаков — Позор на мой лысый череп.

— Карась — рыба умная, — сказал Крылов, — никогда не вымечет всю икру сразу. Мечет ровно столько, сколько прокормит данный водоем. Остальное в загашнике держит. Задохнулись мальки, подъела щука — подметнет еще, до нормы.

— А мне-то с его ума какая сласть, — сказал Казаков, — если он костлявый?

Такси заезжало в крыловский двор.

— Остановись! — приказал Крылов — Посмотрим.

Под утренней метелью у подъезда играла в снежки и радовалась жизни большая компания. Догуливала. Крылов пересчитал людей: тринадцать человек, чертова дюжина. На скамейке, рядом с песочницей, стояло несколько бутылок, стаканчики, какая-то закуска.

Крылов приспустил стекло. Строевы, Ложниковы, Бронниковы, Стахановы, Неелов с той девушкой, Люба, Маша и… тот юный юрист с Любиной работы!