Я отсидел двадцать месяцев, и ничего со мной не стало, разве что в угольную яму угодил. Я согласился.

Спрятал золотые в койку, а сам забрался в одну из шлюпок. Остановись «Полярная лилия» в Тромсё, все сошло бы гладко. Меня бы вы, конечно, взяли, но в конце концов убедились бы, что я не Зильберман. А он с припрятанными деньгами сумел бы найти способ добраться до материка и подыскать себе местечко поспокойней: из Тромсё [29] в Нарвик каждый день есть пароход. Когда я услышал, что стоянки не будет, меня подмывало вылезти на палубу, но потом я решил дать ему последний шанс.

— Неслыханно! — процедил сквозь зубы Эвйен, который со все возрастающим любопытством разглядывал стоящий перед ним редкостный экземпляр людской породы.

— А что тут неслыханного? — отпарировал Крулль. — Верно, для таких, как вы, у кого есть жена, дети и нет пороков, это неслыханно. Но дайте мне два месяца, и вы у меня за одну понюшку черту на рога полезете.

Зильберману не повезло. Он потерял меру: морфий — не для девчонок. Дальше им уже руководил страх.

Крулль повернулся к иллюминатору, пожал плечами и закончил:

— Теперь он успокоился. А мне идти перекидывать уголь?

Обстановка весь день была гнетущая. Одного пейзажа и то было довольно, чтобы довести до неврастении.

«Полярная лилия» шла узкими проливами, выраставшими один из другого, как ходы в кротовой норе. Небо было такое низкое, что казалось герметической крышкой, опустившейся на головы людям.

Белые горы. Серая или черная — в зависимости от освещения — вода. Изредка вдали — одинокий дом на сваях да еловый баркас на якоре в бухточке.

Иронически откланявшись, Петер Крулль вернулся на свой пост.

Около десяти утра трое мужчин: Петерсен, Йеннингс и Эвйен — заняли места в ресторане под испуганным взглядом стюарда.

Инспектор случайно сел там, где раньше сидел Шутрингер, и двое остальных несколько раз отводили глаза в сторону.

— Сумасшедший! — внезапно взорвался Эвйен. — Не понимаю, как он выдерживал такую дозу.

Все пять ампул морфия, похищенные в каюте лапландца, были обнаружены у Шутрингера и оказались пусты.

Перед тем, как прыгнуть за борт, он, видимо, проглотил их содержимое, потому что шприц так и не отыскался.

— Как вы поступите с его сестрой? — спросил управляющий у инспектора.

— Не знаю. Придется телеграфировать начальству.

Налицо два преступления: то, что произошло на улице Деламбр, — дело французской полиции; а вот убийство Штернберга в международных водах на борту норвежского судна касается только нас. Соучастие Кати в обоих практически не доказано.

Петерсен молчал и ел с аппетитом, поражавшим стюарда.

Конец дня не ознаменовался никакими происшествиями. Эвйен занял прежнее место в салоне, разложил папки, сделал пометки. Встретив капитана, напомнил:

— В Киркинесе вы, как всегда, обедаете у нас. Моя жена будет в восторге… А знаете, инспектор-то оказался даже сообразительней, чем я предполагал. Он нашел в башмаке Крулля четыре тысячи крон. Этот субъект назвал нам лишь пятую часть полученной суммы.

И все-таки, особенно с трех до семи вечера, когда, избавившись от морской болезни, инспектор беспробудно спал, на пароходе наблюдалось некоторое оживление.

Несколько раз Вринс выходил из каюты Кати, где заперся с самого утра, и стучался к капитану.

На третий раз Петерсен спросил:

— Вы, надеюсь, не просите больше отставки?

Молодой человек молча покачал головой.

— В таком случае могу выдать вам авансом жалованье за первые три месяца. Ваш оклад — четыреста крон, трехмесячный составит тысячу двести.

— Но это же полностью…

— Идите!

В шесть Петерсен вызвал стюарда.

— Как там инспектор?

— Все еще спит. Просил разбудить по приходе в Хаммерфест. По-моему, пора.

— Сначала принесите мне обед в каюту. Пока не пришвартуемся, Йеннингсу нечего делать.

Судно опять шло во тьме. Но волны почти не было.

Подойти к причалу удалось на редкость плавно, без единого толчка.

Не успели завести швартовы на кнехты, как Петерсен выглянул в коридор, вернулся в каюту и налег на еду — не то чтобы со зверским аппетитом, но с какой-то неестественной основательностью.