Оно и к лучшему: впереди вся ночь, можно вдоволь наговориться с Леонтием Ивановичем. Вдвоем они просидели чуть ли не до самого утра. Минувшее время все ветвилось и ветвилось, по мере того, как воскресали в памяти все новые имена людей. Поэтому и разговор их тоже густо разветвлялся, уходил в стороны — им было о чем порассуждать, тем более, что виделись они редко. Война делила их жизнь неодинаково: у Метелева почти пополам, а у Леонтия Ивановича две трети жизни прошло до войны. И все-таки оба они считали довоенную пору своей молодостью и говорили о ней, как ровесники. Прокофий Нилыч отметил это и подумал, что время окончательно причислило их к одному и тому же поколению. Да, верно, счет пошел на целые поколения.

Когда уже было названо множество имен, — от Серго Орджоникидзе до ныне здравствующих современников, начальников крупных строек, знаменитых ученых, известных партийных работников, даже дипломатов, — когда весь круг общих знакомых был неторопливо обойден в затянувшейся ночной беседе, Леонтий Иванович спросил гостя:

— Вы, я слышал, тоже уходите на пенсию?.. А я думал, что вам износа не будет, голубчик.

— Полагаю, что охотно поделитесь со мной опытом пенсионера, — мягко улыбнулся Метелев. — Можно только позавидовать вашей энергии.

— Так ведь нельзя сдаваться.

— Не сдавайтесь, Леонтий Иванович, не сдавайтесь, — говорил Метелев, с доброй зоркостью оглядывая его. Конечно, старик заметно сдал, но храбрится. Он — живая связь времен, и пока такой человек рядом с тобой, сам ты ходишь по земле легким шагом.

— А Павла ваша молодец, — словно бы нечаянно, не к разговору, сказал Леонтий Иванович. — Помните, как мы в шутку называли ее д и т я т о р г с и н а?

И они опять вернулись к началу тех незабываемых тридцатых годов, когда работали в одной геологической партии: Каменицкий — начальником, Метелев — коллектором. Из первых ярских геологов, кажется, только они двое и остались в живых: кого-то настигла злая беда в канун войны, кто-то погиб на фронте. Правда, остался еще Голосов, но о нем, как по уговору, никто не вспомнил — ни Прокофий Нилыч, ни Леонтий Иванович. Профессор Голосов будто вообще никогда не существовал для них, пусть он и находился сейчас в одном городе с ними. Просто не хотелось лишний раз портить настроение друг другу. Особенно чувствовал себя виноватым Метелев.

А дождь за окном все шел, все оплакивал чудное бабье лето, которое долго стояло на Урале, не мешая ни строить, ни убирать хлеб...

Утром Метелев налегке и с легким сердцем уезжал в Москву.

Его провожали горкомовцы, Плесум, Дробот, все Каменицкие. Он поднялся в вагон, когда поезд уже тронулся. И тут у входа увидел Голосова, но отступать было поздно.

— Добрый день, Проша, — сказал Семен Захарович, сторонясь в узком коридоре.

— Ну и добрый — хлещет такой дождь.

— Зато можно выспаться под осенний мелкий дождичек. Благо никто не помешает, мы с тобой, кажется, одни в купе.

«Это вовсе плохо», — огорчился Метелев.

Он поставил чемодан, сбросил плащ, подошел к окну. Молодогорск уплывал на восток, нещадно дымя всеми трубами, словно океанский лайнер, едва снявшийся с якоря. Делать нечего, надо действительно ложиться спать. Метелев переоделся и прилег на свою полку, не думая, впрочем, что уснет. Да и уснул богатырским сном.

А Голосов то и дело вставал, выходил в коридор, курил сигарету за сигаретой, купив сразу две пачки в вагоне-ресторане. До встречи с Метелевым он еще надеялся на чудо: может быть, ни Леонтий Иванович, ни его отпрыск не решатся придать огласке автора давно забытой всеми небольшой статейки в областной газете, может, они ограничатся недавним разговором на берегу Урала. Но, видно, и Метелев все знает, если даже не поинтересовался его самочувствием и немедленно завалился спать. «Черт с ними, ортодоксами! Жизнь-то без малого прожита», — успокаивал он себя. Но чем больше успокаивал, тем яснее понимал, как неприютно человеку в полном одиночестве именно в конце жизни.

Прокофий Нилыч проснулся только поздним вечером, когда скорый поезд, разогнавшись, лихо подкатывал уже к самой Волге. Рядом лежал и попыхивал сигаретой Голосов.

— Накурили-то, — поморщился Прокофий Нилыч и вышел.

Ему хотелось что-нибудь поесть, но ресторан, конечно, был закрыт, а ужинать в купе, с Голосовым, который, пользуясь случаем, обязательно начнет оправдываться, он не стал. Как-нибудь до утра — там и до Москвы рукой подать. Он стоял, в коридоре, пока не озяб. Снова лег, отвернулся к стенке, дав понять соседу, что не желает разговаривать по ночам.

— Ты же теперь все равно не уснешь, Нилыч, — сказал Голосов, присаживаясь к столику.

Метелев промолчал.

— Больше сорока лет мы знаем друг друга. И я прошу тебя выслушать...

Метелев упорно отмалчивался.

Но Голосов говорил и говорил: то вкрадчиво, то распаляясь. Он начал издалека, со своего знакомства с Каменицким. Зачем понадобилась ему предыстория? Может, для того, чтобы лишний раз отметить свои заслуги перед геологом, открытия которого он, видите ли, широко популяризировал в печати. По его словам выходило, что, не будь с Каменицким такого доброжелателя, как он, Голосов, еще неизвестно, получило ли бы признание самое первое Ярское месторождение хромитов. Но Леонтия Ивановича надо было не только поддерживать, а и предостерегать. Это же он, Голосов, вовремя забил тревогу, когда тот слишком увлекся разведкой угля в степях за Ярском. И, конечно, оказался прав. Сам Леонтий Иванович вскоре убедился в том, что овчинка не стоит выделки, что уголь залегает отдельными линзами. Вот почему его, Голосова, и насторожил неудачный поиск меди в районе Березовки. Никакие уговоры не действовали: Леонтий Иванович продолжал рыть шурфы и бурить скважины на свой страх и риск. Такое могло кончиться скандалом. Тогда-то и решил,он выступить в газете, чтобы человек одумался. Вот ведь как было дело. А теперь что ж, теперь легко рассуждать о вреде и пользе. Но, батенька мой, вред и польза — родные брат с сестрой: не напиши он в то время о деньгах, бросаемых на ветер, и Леонтий Иванович зашел бы столь далеко, что ему уже вряд ли кто помог бы выбраться из тупика...

— Довольно вашей холодной, люминесцентной искренности, — гневно сказал Прокофий Нилыч.

И Голосов умолк, поняв, что его исповедь в самом деле ни к чему.

Утро было тягостным. Скорый поезд, как назло, останавливался чуть ли не на каждой станции. Еще никогда Прокофий Нилыч не испытывал такого жгучего нетерпения: да скоро ли Москва?

Голосов вернулся из ресторана, сложил вещички, постоял перед зеркалом, машинально поправляя галстук, и снова гордо удалился в коридор, не желая больше ни говорить, ни видеть Метелева.