Шрифт:
— А ты пробовал их гладить и целовать?
— Н-нет, то есть видишь ли, я обещался не болтать, ну, да тебе можно… а, братец ты мой, дал же ты маху! Не умел воспользоваться таким сокровищем! Она предоставлялась тебе в силу гисбахского договора — ты не хотел, не сумел схватить счастье за шиворот, теперь плачь не плачь — не воротишь.
— Покуда я не имею, по крайней мере, ни малейшего поползновения плакать. Ведь Наденьку ты оставляешь мне?
— Всю как есть, mit Haut unci Haar [108] . Как представлю я ее себе, какою она будет через лет десяток — так дрожь и проберет! Непременно пойдет в матушку, расплывется во все концы, как холмогорская корова! Брр! Ненавижу толстых! Но — de gustibus non est disputandum.
108
С кожей и волосами (нем.)
— Именно. Поэтому, я думаю, лучше не хулить чужого предмета. Я не трону Мирочки, ты оставь в покое Наденьку. De gustibus non est disputandum [109] .
В это время Ластов увидел в окошко Наденьку, проходившую только что через садик. Не распростившись с правоведом, он кинулся из комнаты, чтобы не пропустить этого случая переговорить с гимназисткой.
Девушка сидела в печальном раздумье в одной из беседок сада. Завидев приближающегося Ластова, она вспыхнула и хотела выйти. Он вынул из кармана многореченный платок ее:
109
О вкусах не спорят (лат.)
— Считаю долгом возвратить…
Вырвав его у него из рук, гимназистка хотела удалиться. Молодой человек загородил ей дорогу.
— Не уходите, — сказал он тихо и решительно. — Нам надо объясниться.
Наденька колебалась: оставаться или нет?
— Умоляю вас, Надежда Николаевна, на пару слов, не более.
Она повернула назад и села на скамейку.
— Ну-с?
— Скажите, вы ненавидите меня? Гимназистка перебирала складки платья.
— Не ненавижу, но…
— Но презираете, но знать не хотите?
— Да как же знаться с вами, когда вы позволяете себе подобные вещи? Разве я дала вам к тому повод?
За что вы потеряли ко мне всякое уважение? Я держалась в отношении к вам всегда просто, но и как нельзя более прилично… А вы обошлись со мной, как с какой-нибудь…
Голос ее оборвался, и она отвернулась в сторону, чтобы скрыть две слезинки, выступившие на длинных ресницах ее.
— Простите, Надежда Николаевна, вы действительно ничем не виноваты, во всем виноват я, но ведь и величайшему грешнику отпускаются его прегрешенья, если раскаянье его чистосердечно. А разве моя вина уже так велика? Ну, что такое поцелуй?
— Прикосновение губ, говорит Лиза… — прошептала Наденька, против воли улыбнувшись при этом. — Но если я не хотела, то вы и не смели…
— Совершенно справедливо. Но примите в соображение следующие обстоятельства: несколько минут до рокового прикосновения губ вы посвятили меня в свои паладины. Как же не простить паладину небольшого, первого поцелуя, который только закрепил наши отношения, как дамы и ее верного паладина?
— Небольшого! Он был пребольшущий!
— Мог бы быть и больше, — засмеялся Ластов. — Да ведь я и поплатился за свою дерзость: потерял несколько унций крови.
— И, кстати, пустили несколько фунтов ее другому, совершенно постороннему лицу? Хорошо раскаяние!
— Что ж, сам навязался. Ах, Надежда Николаевна! Сами знаете: надежда — кроткая посланница небес. Перестаньте же хмуриться, посланнице небес это вовсе не к лицу. На душе у вас, я знаю, гораздо светлее. Не сердитесь!
— Я и не сержусь…
— Серьезно?
— Нет. Только мы вперед не будем с вами знакомы.
— И говорите, что не сердитесь? Если б вы точно простили, то были бы со мною по-прежнему. Вы молчите? Хотите, я стану на колени?
— Какие глупости!
— Нет, без шуток. Вот я и на коленях. Довольны вы, о, дама моего сердца?
— Ах, что вы, что вы, встаньте… Ну, кто увидит…
— Auch das noch [110] ! — раздался перед беседкой раздирающий голос и послышались быстро удаляющиеся по песку шаги. Молодые люди, как ужаленные, вскочили — один с земли, другая со скамейки — и выглянули в сад: по дорожке, за углом дома, скрывалась Мари.
Ластов, растерянный, бледный, поник головой.
110
Это предел (нем.)
— Auch das noch! — повторил он про себя слова швейцарки. — Глупость за глупостью!
— Она не расскажет, она моя поверенная… — поспешила успокоить его Наденька.
— Мало ли что…
С полминуты длилось молчание. Гимназистке стало неловко.
— Вам более нечего сказать мне? — прошептала она, не глядя на собеседника.
— Нечего. Пожалуй, могу еще прибавить, что сегодня же с первым послеобеденным пароходом исчезаю отсюда.
— Как? Совсем?
— Совсем.
— Но с какой стати? Ведь кажется…