— Гамбринус, хочешь ты сказать? Бог пива — Гамбринус.

— А он ведь недурен, — заметила в свою очередь Наденька. — Только нос немножко широк да глаза зеленые, как у ящерицы. Зубы чистит тщательно; за это люблю: точно заглядываешь внутрь человека, в душу, которая так же чиста.

— Да, он не сливки, а сыворотки, — сказала Лиза, — но сыворотки здоровее.

— Так сказать тебе, Лиза, о чем мы болтали с Наденькой? — начала опять Моничка.

— Да перестань, — прервала Наденька.

— А вот нарочно же. Видишь ли, ma chere…

— Так постой же, дай, я сама расскажу. Признаваться, так признаваться.

Наденька оглянулась по сторонам и продолжала, понизив голос:

— Вчера, часу в одиннадцатом вечера, когда мы уже улеглись с тобой, раздается вдруг легкий стук в окошко. Я прислушиваюсь — новый стук. Я вскакиваю, завертываюсь в одеяло и — к окошку. Гляжу: Моничка. Я тихонько открываю окно. "Спит Лиза?" — спрашивает она шепотом. "Спит. А что?" — "Не хочешь ли повояжировать?" — При этом она распахнула мантилью, которая прикрывала ей плечи. Я чуть не вскрикнула от удивления. "Что с тобою, Моничка?" — прошептала я. Вообрази: она, сумасшедшая, в одной сорочке…

— Неправда! — перебила Моничка. — Я была и в туфлях.

— Это так: после еще потеряла одну в траве. Я сперва не решалась идти с нею, но потом, рассудив, что все в доме спит, не могла удержаться, надела ботинки, накинула тальму — и марш из окошка в сад.

— Малюточки! Но к чему все это?

— К чему? Хотелось набегаться. Перескочив ограду, мы бросились в рожь, росистую, мокрую, ловить друг друга…

Змеин, продолжавший прения свои с немцем, вслушивался одним ухом и в разговор девиц. При последних словах Наденьки он встал из-за стола, сказал своему соседу: "Im Augenblick bin ich wieder da" [35] , — и, взяв со стула в углу шляпу, вышел из комнаты.

В поисках Ластова Змеин добрел до старого отеля, когда завидел приятеля сквозь растворенную дверь вышеописанного склада швейцарских изделий, любезничающим с кокетливой продавщицей.

— Вот этот альбом, — говорила вкрадчивым голосом швейцарка, — вы подарите своей сестрице — ведь у вас есть сестрица? А то невесте… Но нет, для невесты мы выберем что-нибудь посолиднее… хоть бы эту брошку; изволите видеть: чистая слоновая кость, и олень как вырезан!

— Да у меня нет еще невесты… — бормотал растерянный поэт, перекладывая из руки в руку два ореховые ножа для прорезывания бумаги, чернильный прибор и прочее, которыми проворная девушка успела уже нагрузить его.

— Ну, так есть возлюбленная? — говорила она, лукаво заглядываясь ему прямо в глаза. — Чтоб у такого красавчика не было возлюбленной — я ни за что не поверю.

— В том-то и дело, моя милая, — отвечал в ее же тон Ластов, — что у нас не водится таких душек, как вы; потому даже и возлюбленной не имеется.

Куницын тем временем разглядывал в стеклышко разнообразные вещицы, аккуратно расставленные по шкафам. Он было попытался с нежностью прищуриться в глазки швейцарке; но когда та, ни мало этим не смущаясь, пристала и к нему: "Да возьмите то, да купите то", он сделался поразительно холоден и снизошел только приобрести крошечную ореховую папиросницу, которую нашел в самоновейшем вкусе.

— Чем ты тут занят? — спросил Ластова входящий Змеин. — Брось эти пустяки и пойдем со мною.

К поэту подошел Куницын.

— Что ж ты не представишь меня своему другу?

— Виноват. Благословляй свою судьбу, о юноша что удостоился узреть сего мужа! Се он, le celebre Kounizine [36] , представитель петербургских mauvais sujets [37] . До четвертого класса гимназии я имел счастье называть его своим товарищем; но тут, постигнув свое высшее назначение, он переселился в храм Фемиды; до нынешнего года посвящали его в таинства богини. И вот, попечения жрецов увенчались полным успехом: грациознее его никто не канканирует (у Ефремова предлагали ему по пяти целковых за вечер, с открытым буфетом), лучше его никто не знает приличий высшего тона (поутру весь стол у него завален раздушенными записочками); французским языком пропитан он насквозь, до кончиков ногтей, точно наэлектризован, так что стоит только дотронуться до него пальцем, чтобы вызвать искры изысканнейших парижских bonmots [38] …

— Но, Ластов, это бессовестно… — протестовал, нахмурившись, правовед.

— Впрочем, добрый малый, — присовокупил поэт. — Как видишь, не сердится даже на мой преувеличенно-лестный панегирик.

— Очень приятно познакомиться, — сказал Змеин, пожимая руку правоведу.

— Сей, — продолжал рекомендовать Ластов, ткнув указательным перстом в грудь друга, — Александр Александров сын Змеин, натуралист, также вполне оправдавший надежды своего начальства, Ну, и… натуралист, одно слово. Понимаешь?

— Не совсем. Должно быть, нечто вроде тебя?

— Приблизительно, только еще воплощеннее. Ты, Змеин, звал меня зачем-то?

— А вот видишь ли: я пойду и сяду в гостинице за стол, ты подойди да заговори со мной по-русски.

— Больше ничего?

— Больше ничего.

— Но ради какой цели, позволь узнать?

— Это ты из дела усмотришь. Исполни только мои указания.

Молодые люди направились к главному отелю. Змеин вошел в столовую первым, занял свой стул и возобновил разговор с любознательным немцем. Вошедший несколько спустя с Куницыным Ластов, согласно условию, подошел к сидящему приятелю и, положив ему руку на плечо, спросил во всеуслышание: