Учтите: я давно знал обеих сестёр, мы много лет жили в одном и том же нищем заднем дворе, и они часто играли под моим окном. Бывало, они яростно ссорились и дрались, но всё же они были славные девочки и всегда вступались друг за друга. Навряд ли кто-нибудь мог их этому научить, мать их была скверная женщина, которая и домой-то почти не заглядывала, а отца своего — кстати, у них были разные отцы — они никогда и в глаза не видели. Девочки эти жили в ветхой лачуге, не намного больше вон той могильной плиты, моя комната была расположена прямо против неё, и часто, стоя у окна, я засматривал в их каморку. Самой толковой из них была Ганна; на несколько лет старше сестры, она привыкла заботиться обо всём, как взрослая. Это она всегда доставала жестяную коробку с хлебом, когда сёстрам хотелось есть, а летом, когда на заднем дворе стояла жара, Ганна надумала прикрепить к окошку старую газету, чтобы хоть как-то укрыться от горячих солнечных лучей. Сколько раз я видел, как она перед уходом в школу проверяла, выучила ли сестра свои уроки: Ганна была серьёзным, преждевременно повзрослевшим ребёнком и, верно, потому она прожила совсем недолго.

— Давайте заглянем в ранец, — сказал могильщик. И в самом деле, в нём лежали цветы. Я даже узнал мои собственные камелии.

Что я мог сказать? А маленькая грешница стояла рядом и сердито глядела на нас. Я стал тормошить и расспрашивать её, но она молчала. Тогда могильщик, пробормотав что-то про полицию, увёл девочку с собой.

Когда мы подошли к воротам, она, кажется, вдруг осознала, что ей предстоит, и спросила:

— А куда вы меня ведёте?

Могильщик ответил:

— В участок.

— Я ничего не крала, — сказала она.

Но разве она не украла цветы? Ведь они лежали у неё в ранце, мы сами видели. И всё же она снова пугливо повторила, что ничего не украла.

В воротах Элина зацепилась рукавом платьица за замок, и рукав чуть не оторвался. Под ним белело худенькое плечико.

Все пошли в участок, и я пошёл со всеми. Дали показания, но, насколько мне известно, Элине тогда ничего не сделали. А сам я больше её не видел, потому что уехал и не возвращался сюда целых десять лет.

Но за это время я заметно поумнел. Мы тогда вели себя как последние болваны. Конечно, Элина не украла те цветы, но что, если бы она и в самом деле это сделала? Я хочу сказать: почему бы ей этого не сделать? Где это видано, чтобы так расправлялись с детьми, — хоть ни один судья не осудит нас за это: мы просто схватили её и поволокли на очную ставку с законом. И ещё вот что я вам скажу: я снова виделся с Элиной и могу отвести вас к ней.

Он помолчал.

— Если вы способны понять то, что я сейчас расскажу, слушайте! «Знаешь что, — говорила больная девочка, — скоро я умру и тогда принесут цветы, может быть, даже кучу цветов; учительница обязательно пришлёт букет, а добрая тетушка Бендике, может, даже — целый венок».

Эта больная девочка мудра, словно какая-нибудь старушка, она так быстро выросла, что все жизненные силы её иссякли, а болезнь ещё больше развила её ум. Когда она говорит, другая, меньшая сестра, смолкает, силится всё понять. Сёстры живут в своей лачуге одни, матери их никогда не бывает дома, но тетушка Бендике частенько присылает им еду, и, значит, им уже не грозит голодная смерть. Сёстры теперь никогда не ссорятся, уже давно, очень давно они перестали драться, а о своих былых стычках во время игр и думать забыли.

Как ни хороши цветы, всё же и они увядают, — твердила больная. А увядшие цветы не красят могилы. Мёртвой их не увидеть, и тепла от них тоже никакого. А вот не помнит ли Элина ботинки, которые они как-то видели в пассаже? До чего же тёплые были ботинки!

Элина отлично помнила их. И чтобы показать сестре, какая она памятливая, она подробно описала ей те ботинки.

Теперь уже и до зимы недалеко. Уже крепко тянет с пола из-под окна, и тряпка, сохнущая вон на том гвозде, затвердела от холода. Самое время Элине купить себе эти ботинки.

Сёстры глядят друг на друга. Не такая уж дурочка Элина, чтобы принять эти слова всерьёз.

Нет, правда, для этого надо только взять сестрины цветы и продать их. Это можно сделать. По воскресеньям на улицах всегда много людей, и они с радостью купят цветы. Как часто люди спешат за город с цветками в петлицах, а нередко мужчины разъезжают в пролётках тоже с цветками в петлице. Да они непременно купят у Элины цветы.

Элина спросила, нельзя ли ей купить себе шляпку.

Конечно, можно, если останутся деньги. Но первым делом пусть купит себе ботинки.

Так они и уговорились. Никому до этого не было никакого дела, сёстры сами всё это придумали. Только бы Элине успеть забрать цветы вечером того же дня, не то они завянут.

Сколько ей было лет, той больной девочке? Наверно, двенадцать-тринадцать. А вообще-то годы ничего не решают. У меня была когда-то сестрёнка — она ещё вон такой крошкой учила греческий!

Но Элина не так уж легко выпуталась из той истории. Наказания ей никакого не дали, в полиции она отделалась лёгким испугом, а могло ведь быть и хуже. Но тут за неё взялась учительница. А взяться за какого-нибудь ребёнка — значит выделить его среди прочих, неусыпно следить за ним, наблюдать за ним исподтишка. Бывало, она подзовёт к себе Элину на переменке: