Шрифт:
Аспазия тут уже и сама обнимала его, краснея и целуя его прямо в губы, опять шептала:
— Вот увидишь, поймают нас люди! Скорее, море,оставь меня скорее.
А сама не оставляла его.
На другой день опять пошли гулять, на третий тоже, в другое место. Бледное лицо Аспазии становилось все моложе и свежее; глаза блистали иначе, не так, как блистали прежде, но гораздо веселее.
Алкивиад целый день пел итальянские арии и греческие песни.
В последнее воскресенье на Пасхе, перед Фоминой неделей — только не пошли гулять, потому что в пятницу приезжал капитан Сульйо звать кир-Христаки со всею семьей в Вувусу — поесть барашка молодого, изжаренного на большом деревянном вертеле и с разными душистыми травами.
Женщины отказались ехать верхом так далеко; но Алкивиад, кир-Христаки, Николаки и еще кой-кто из молодых людей согласились с удовольствием. Теперь Салаяни уже не было, и старик Ламприди не боялся; однако все-таки для порядка пригласили с собой и старого кавасса Сотири.
Алкивиаду все улыбалось, все было весело. Он с радостью ехал и в Вувусу, и что была за выгода оставаться дома? Если Николаки уедет, с кем пойдет гулять Аспа-зия? А теперь, после трех прогулок и стольких поцелуев, сидеть с ней при матери и при сестрах или играть в карты — уж казалось скучнее прежнего.
Он всю дорогу до Вувусы опять мучил свою лошадь, скакал вперед и возвращался, обдумывая, обручиться или не обручиться сАспазией... За согласие своего отца он ручался.
В Вувусе провели время прекрасно. Братья Сульйо помирились, и обе невестки были веселы; Василики пожеманнее и поскромнее; Александра — посмелее и погрубее.
Архонты смотрели на нее, как она шутила с ними, и думали все: «была ли она в самом деле любовницей Салаяни? И если была, как же она так веселится... Или только корысть одна руководила ею?»
Она поднесла всём мужчинам букеты, и Николаки сказал ей:
— Цветок от цветка, кира-Александра, я теперь принимаю...
— Так ты говоришь мне? — ответила красавица. — Уж слишком большую честь, господство твое, деревенской такой, как я, делаешь!..
Муж казался доволен.
Пошли потом все мужчины на гору, отнесли туда барашка, сыр хороший и вино, постелили красные меццов-ские ковры для господ. Ели, пили, захотели петь песни... И капитан Сульйо сказал брату:
— Позови мальчика того, который про Салаяни новую песню поет хорошо.
Тогда узнали, что про смерть Салаяни уже сложили небольшую песню. Пришел мальчик с деревни, лет двенадцати, здоровый и смелый. Его угостили, и он запел песню о разбойнике Салаяни:
Как в том году, в семидесятом, Клялись они Евангельем, Клялись и соглашались: Убить его со всею шайкою. Поднялись и отправились К паше мутесарифу. «Обида нам, Мехмед-паша! Беда от Салаяни!»
«Скажите мне, райя мои И ты, мой Пан-Дмитриу, Что надо вам и что хотите?»
«Дай войска мне отборного, Числом давайте со сто... Ты дай еще двух христиан, Зовут же их: — Сотирий ДумаДа Тодорй, поповский сын. Отдам я вам разбойников. А нет — так свою голову!»
Дают низамов шестьдесят И с ними двух крещеных. Пошли они и заперли Его у Айтанаси. Когда утром проснулися Они вокруг привала, То нападенье сделали Крещеные и турки. На Салаяни бросились Со всею вместе шайкой. Тогда своим товарищам Так Салаяни молвил: «Нас съел собака дикая, Нас съел тот Пан-Дмитриу!» Они тут взяли семь голов, (Пораненых же двое). Они их в хюкумат вели, Вели к мутесарифу.«Не говорил я бре!— Мехмед-паша, И вы все бре [30] — меджлисы. Что Салаяни мы побьем, Побьем со всею шайкой?» И молвил им Мехмед-паша, И молвил им меджлис весь: «Ну, христиане, браво вам! Тебе хвала, наш Пан-Дмитриу!»
Все хвалили песню; Алкивиад бил в ладоши и кричал браво.Заставили мальчика повторить еще раз. И сам старик Ламприди подтягивал и веселился.
— Очень люблю я наши эти сельские песни! — восклицал он. — Умираю за них.
30
Бре! — вроде море, только грубее.
— Вот, дядя, — сказал ему на это, смеясь, Алкивиад, — не было бы разбойника, не было бы и песни.
Спросили, кто же сочинил эту песню, и узнали, что сочинил ее сам Пан-Дмитриу. Брат указал на него и сказал: «Сам убил, сам и хвалится!» А Панайоти приложил руку к сердцу и скромно улыбнулся, благодаря гостей за похвалы.
Алкивиад хотел записать эту песню, и Пан-Дмитриу, вынув тотчас же медную чернильницу из-за пояса своего, записал ее на бумаге и подал с поклоном Алкивиаду. Веселились до самого вечера. С горы вернулись в деревню, где начали уже сельские люди плясать. Старый Сотири отличался больше всех; он был одет щеголем в этот день, в золотой куртке, в широкой фустанелле, и приятно было видеть, как усатый старик танцовал легко и нежно, выступая и прыгая, как барышня или птичка. Вмешались в танец и все молодые архонты. Капитан Сульйо был неутомим, он сгонял всех женщин и молодых и старых, чтоб и они плясали; привел и Александру, и свою жену; плясал и сам, иначе, чем Сотири, не так нежно, но зато отчаяннее.