– Да, у него. Добрейший человек!

– Вот то-то и есть... кабы не он, да не она, так тебе бы здесь и не бывать... брат Цветков!

Поль, несмотря на собственный туман (который, впрочем, был умереннее и благороднее, чем у остальных), понял, что студент начинает врать.

– Что ты дичь порешь... ты совсем пьян, Михаиле Иваныч, - сказал ему Крутояров, хватая его за руку.

Студент оттолкнул его.

– Поди ты прочь, матушкин сынок! с чего ты взял, что я пьян? А ты, батюшка, не верь ему... Ваня... он прикидывается, будто хочет твоей дружбы... он просто хитрый мальчишка, отец мой!

– Да молчи ты, ступай спать... Finis done, mon cher; - tu es fou!..

– Вот видишь, Цветков, как он струсил? просит меня... Ты по-французски знаешь?

– Нет.

– Вот то-то и плохо, - грустно качнув головою, заметил упрямый Михаиле Иванович.
– Значит, у тебя общественности этой... то есть этакой светскости нет, светского образования, чорт возьми! Вот тебя и надувают: и Дашеньку у вас с немцем твоим увезут пока ты здесь!

Цветков что-то почуял и с удивлением вытаращил глаза.

Поль в эту минуту схватил Ваню за талию, увел к себе в спальню и запер за собой дверь на задвижку.

Студент стал стучаться, но никто не отворял ему, и он заблагорассудил уснуть на диване.

Крутояров, оставшись наедине с Цветковым, начал так:

– Ты меня любишь, Ваня?

– Ужасно, - отвечал Цветков. Они обнялись.

– Слушай же, - продолжал Поль, - если ты мне друг, так дай честное слово, что завтра ты пробудешь целый день у меня... Ты слышал, что сказал этот дурак?... Он дурак набитый, этот Михайло Иваныч... Ты на его слова плюнь, душа моя...

– Я и то плюю!
– отвечал Цветков, покачиваясь.

– И прекрасно... Если ты пробудешь у меня завтрашний день, я тебя возьму с собой в Петербург... Ты будешь гвардейцем... будешь ездить на балы... У меня есть там куча барышень и дам самых хорошеньких, самых знатных... ты их всех сведешь с ума, Ваня! Так останешься?...

– Останусь, Паша, останусь... провались все - останусь!...

– Так ты друг?

– Друг, Паша, друг! Они обнялись снова.

Камердинер молодого Крутоярова раздел своего барина и Ваню, уложил их в постели и, раскрыв окошки для освежения их голов, вышел.

Оба стали дремать.

– Цветков! а Цветков!
– прошептал Поль, - ты любишь меня?

Ваня не отвечал, и Поль не делал больше вопросов.

Скоро молчание распространилось по Белополью, и свежеблагоуханная ночь налегла на всю окрестность - на дом, деревню и сад своею святою тишиною и глубоким мраком. Все уснуло. Только в саду, под окном спальни, какая-то птичкаполуночница жалобным и невинным голосочком чирикала от поры до времени... да так грустно и одиноко, как будто ей было смотреть горько на разврат людей, забывших простую природу...

Поздно на следующий день пробудился Цветков. Поля уже не было в комнате, и постель его была оправлена. Сначала он ничего не понял, где Ваня и зачем... В голове еще стучали вчерашние стаканы; члены были полны томления; еще мерещились виденные во сне женские формы и поцалуи различных графинь...

Он стал весело вспоминать о проведенном вечере... Вдруг его как молнией озарило... "Увезут у вас Дашеньку, затем ты и здесь!" Взволнованный различными мыслями, Цветков поспешно встал. Вошел слуга, стал одевать и сообщил ему, что те господа уехали, а что Павел Васильевич дожидается внизу чай кушать.

Он сошел.

– Здравствуй, Цветков!
– сказал Поль, дружески сжимая ему руку, - как ты почивал?

– Здравствуйте... здравствуй, - отвечал Ваня, смутившись.
– Очень хорошо.

– Кушай чай... Вот тебе стакан.

Цветков стал пить и, не зная с чего начать, молчал.

– Эти господа уехали, - заметил Поль.

– Да.

Опять молчание.

Поль тоже был очень заметно смущен. Он также хорошо помнил слова студента и свои собственные, но не мог никак решить, помнит ли их обманутый им юноша. Как ни смел был он от природы, как ни избалован всеобщею покорностью в доме, как ни считал себя опытным и пронырливым человеком, на основании всех похищенных им ухищрений французской литературы, однако, заметно даже для себя, начинал теряться... С минуты на минуту ждал он, что Ваня объявит ему свое желание ехать в город, вознегодовав на козни против того человека, у которого жил и ел хлеб. И что ж тогда? Все его труды пропадут даром, Цветков пошлет сказать немцу; Ангст воротится, история, шум. Оно бы и хорошо, что история и шум, да ведь рядом с ними идет решительная невозможность продолжать дело... Ожидания его сбылись. Не прошло и пяти минут, как Цветков, покраснев до ушей, попросил у него лошадь.

– Надо домой, - сказал он, - я-с ведь теперь понимаю все..

– Что ты понимаешь?

– Я не понимаю зачем я здесь, а знаю, что есть какой-то обман...

Тут Цветков гордо встал.

– Если вы мне не дадите лошади, я просто уйду.

– Полно, Ваня, - начал Поль, - полно, душа моя... Мало ли что врется в пьяном виде .. (он взял руку Цветкова)... Я, ей-Богу, признаюсь тебе... Ты мне очень понравился; я от души полюбил тебя... я, может быть, начал с тобой знакомство так только, признаюсь. Только теперь я, право, люблю тебя. Я хорошо помню свои слова вчера в спальне... я от них не отрекаюсь, душа моя... И что тебе твой немец?... Во-первых, он Дашу не любит, а мой Вильгельм безумно влюблен в нее... Разве тебе не приятно быть причиной счастья двух любящих сердец? Твой Ангст старый дурак... Он не способен ценить ни ее, ни тебя... останься!