К моим ногам шлепнулся сначала один сапог, чуть спустя — второй. Я поднял оба и критически их осмотрел. На ногу они, конечно, налезут, но в остальном…

— Да они же каши просят!

— Не хочешь — не бери. Сам взял только ради голенищ. А подметки я тебе пришью, но без гарантии.

Пришлось согласиться в надежде, что доберусь до мест с более широким размерным рядом обуви и там подберу себе другие.

— Завтра приходи.

И дед начал надевать на «лапу» хорошие хромовые сапоги, вот только размер у них был сорок второй, не больше.

Ранним утром в понедельник я выскользнул из комнатушки дяди Коли, давшей мне приют на эти дни, уже в новом обличии — сержанта зенитного артиллерийского полка, находящегося в отпуске по ранению. Правда, треугольнички в петлицы я не нашел, зато документы у меня были почти настоящие, а красноармейская книжка так и совсем подлинная. Смущала туго натянутая на плечи и живот, явно с чужого плеча, гимнастерка да сапоги, которые могли развалиться при малейшем зацепе об какое-нибудь препятствие. Все документы и ключи, относящиеся к следующему веку, я еще вчера закопал в ближайшем лесу под приметным деревом. Не знаю, доведется ли еще ими воспользоваться, но с помощью стеклянной банки и куска газоновской камеры я соорудил вполне герметичный контейнер. По крайней мере, несколько лет в условиях полной гидроизоляции и небольших перепадов температуры они пролежат. Я даже батарейки из брелока сигнализации вынул.

На станции купил билет на первый поезд в Москву и, смешавшись с толпой пассажиров, прошел на платформу. Дежуривший на ней милиционер никакого интереса к пассажирам не проявил. И ко мне в том числе. Поезд подошел минуты через три, и я нырнул в вагон, заполненный жителями Подмосковья, спешащими в столицу к началу рабочего дня. Место мне досталось только в тамбуре. Сидор пришлось снять и держать в руках перед собой — у меня там много ценных вещей, для чужих глаз не предназначенных.

Поезд останавливался на пригородных платформах, в вагон вливались новые люди, становилось все теснее. Пару раз мне наступили на ногу, раза три пихнули локтем в бок, дышать становилось все труднее, воздух, врывавшийся в тамбур, был с изрядной примесью паровозного дыма. Мои мучения закончились приблизительно через час — зашипев контрпаром паровоза, поезд, лязгая буферами, остановился у платформы Павелецкого вокзала. Толпа вынесла меня из вагона, дотащила до здания вокзала и выплюнула, устремившись к выходам в город. А я остался, мой правый сапог не выдержал перегрузок в толпе и разошелся по шву у подметки. Не зря дед-сапожник отказался давать гарантию на свою работу — старые, стоптанные сапоги дышали на ладан.

— Что, авария?

Пока я оценивал размер катастрофы, не заметил, как ко мне подошел уже пожилой милиционер в синей гимнастерке и синих же галифе с голубыми лампасами.

— Да-а, — протянул я, лихорадочно соображая, как построить разговор дальше, — приехал, называется.

— А далеко тебе?

— Не близко. В Рязанскую область, в отпуске я по ранению, — пояснил я и, предупреждая следующий вопрос, спросил на опережение сам. — А где здесь сапог починить можно?

— Починить? — милиционер сам оценил размер ущерба. — Нет, ремонт тут не поможет. Новые надо искать.

— Да где их найдешь?! — расстроился я. — Слушай, а рынок поблизости есть какой-нибудь?

— Есть, Даниловский.

— А добраться туда как?

— Добраться-то легко, только цены там…

— Ничего, авось какую-нибудь рухлядь сторгую.

— Ну-ну, — усмехнулся милиционер, — тогда слушай. С площади повернешь налево, дойдешь по Садовому до Пятницкой, там метров триста-четыреста. Сядешь на третий номер трамвая, а в трамвае спросишь у кондуктора, где выходить.

— Спасибо, браток, — я подхватил свой мешок, намереваясь направиться к выходу.

— Да не спеши ты, рынок еще закрыт. Часа через три ступай, а пока, вон, в зале ожидания посиди, утром ваши армейские патрули больно зверствуют, в такой форме враз в комендатуру загребут, а днем их поменьше будет.

— Спасибо за совет, — еще раз поблагодарил я и захромал к входу в вокзал.

В зале ожидания я пристроился к большой компании юных сержантов с голубыми петлицами. Как я понял из их разговоров — недавний выпуск авиационного училища, будущие пилоты «черной смерти» или, проще говоря, «горбатых». Вид у всех был если не боевой, то, по крайней мере, задиристый, но у многих уж больно молодой, никак не тянули они на восемнадцать лет. А может, мне просто показалось, привык к акселератам конца двадцатого века, некоторые, помню, уже в четырнадцать бриться начинали.

Но тут мое внимание привлек рассказ одного из сержантов, невысокого, но крепенького паренька в лихо сдвинутой на бок пилотке с голубым кантом.

— Мы на спортивной площадке физо занимались всем отделением. Кто солнышко крутит, кто на брусьях, кто на кольцах. И тут подходит мужик в кожаной куртке, запрыгивает на турник и пытается выход силой сделать. Но ничего у него не получается, так он на перекладине и повис. Ну Мишка подходит к нему, хлопает так по плечу и говорит: «слазь, корова».

— А мужик чего? — перебил рассказчика кто-то из самых нетерпеливых.

— Спрыгнул с турника, зыркнул на нас и ушел, а мы ржем! Вот, а вечером собирают нас всем училищем в актовом зале и объявляют: «Сейчас, товарищи, перед вами выступит Герой Советского союза, прославленный штурман, генерал-майор авиации Александр Васильевич Беляков». И выходит на сцену тот самый мужик в кожаной куртке. Все аплодируют, а у нас душа в пятках. Ведь при входе в актовый зал на мраморных досках три биографии выбиты: Чкалов, Байдуков и Беляков.