Шрифт:
– Уходим, – Альберт взял его за руку. – Уходим, Глеб, дружище, уходим скорее…
Уйти они не успели. Прямые и плотные, как бревна, лучи заметались там, куда укатился поезд, а потом – на полнеба вымахнуло голубовато-белое пламя, земля больно ударила по коленям, заставляя встать, но теперь уже Альберт повалил его на землю, в пыль, прижал – страшной упругости звук прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую тишину… уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб все никак не мог сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, – побагровело, потом еще – глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром, как от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось в землю рядом, а что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами… языки огня все выше лезли в небо, и на их фоне видна была медленно клонящаяся к земле сторожевая вышка…
Наконец, они смогли уйти.
Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом – перебор ветра в ветвях, далекое живое дыхание моря… Они поднялись и увидели близкие огни.
Пять часов спустя рыбацкий шлюп, сильно кренясь и зарываясь в короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити…
Олив очнулась – и сразу все вспомнила. Значит, не помогло… Она брезгливо отстранилась от мальчишки – он что-то бормотнул, не просыпаясь – и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями сдирать с себя грязь – и одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо и тело. Эх, ванну бы… Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из всех удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И зеркало – как нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на нее посмотрела злая всклокоченная дрянь.
Все ясно, да? – спросила она у дряни, и дрянь задумалась, а потом почему-то покачала головой.
Значит, еще не все.
Мало пройти через… она поискала слово, но не нашла: не было в людских языках такого слова… через это у ариманитов… Нет, придется еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами…
Так уже было однажды, пять почти лет назад – о, целую вечность! – в старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было то же самое: горная фиалка «патч», – точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать то, что то ли было, то ли привиделось…
Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А главное, в умывальне обнаружилась еще одна не замеченная доселе дверь – Олив думала, что это ниша для вешалки с халатами, а оказалось – выход к купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не вломилась в мужскую – впрочем, такую же пустую, как и женская – и с разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик, нырнула в чистую, светлую, надежную воду…
В четверти мили впереди чуть возвышались над морем зеленые камни – туда, к камням, она и поплыла.
Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась – и ушла в глубину.
Так мог бы выглядеть рай.
Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав, колышущихся медленно и грациозно, и серебряные души праведников, что порхают быстрыми стайками…
Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни облачка не было в небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке от такой вот неподвижности… что-то темное и протестующее. Молодое солнце недавно выскользнуло из-за искрящихся вершин и гладило и щекотало разнежившийся в тени гор город, сложный, замысловатый и нелепо праздничный, как огромный свадебный торт.
Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным гигантам, приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и теперь отпускало ее на сушу…
Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален, она заметила издали, но до самого последнего момента, до того, как поравнялась с ним, узнать не могла. Мужчина в рыжих мятых штанах, в клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб – то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то сосредоточенно и отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него, и тогда он поднял голову…
– Кит? – не веря себе, выдохнула Олив.
– Не думал, что узнаете, леди, – усмехнулся он истонченными черными губами. – И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?
– О, Господи… – Олив почувствовала, как рот ее расползается все шире и шире, а под горлом щекочет, готовясь прорваться, то ли кашель, то ли идиотский смех. – Запо… Запомню! Пер Бако! Юджин Хэрт, с ума сойти!..
– И что я сказал такого смешного? – пожал плечами полковник Вильямс, отныне – Юджин Хэрт.
– Я рада! Я просто рада, как собака! Но как ты сумел? Ведь тебя же ранили – всерьез!
– Есть способы… Олив, птица, тебе надо что-то забрать из комнаты?
– Плевать!
– Тогда едем – и быстро, тут уже начинают просыпаться…
– Как ты меня нашел?! – в спину Вильямсу крикнула она.
Но – Юджин Хэрт – на бегу сделал неопределенное движение рукой. Бежать ему было тяжело. Могла бы даже показаться смешной такая манера бега… По галерее они обогнули дом и поднялись на тротуар. В трех шагах стояла светлая коляска, запряженная парой, и кучер привстал на козлах и поклонился.