* * *

Солнце уже заходило за деревья. На небе слева я увидела молодой серп луны. «К слезам!» — подумала я… {5}

* * *

При выходе ее (Екатерины II. — Е. Л.) на крыльцо сверкнула молния змееобразно и рассеялась перед нею.

«Это знак близкой моей смерти», — сказала она. — И шестого ноября, подобно внезапно блеснувшей молнии, внезапно уклонилась она в гробницу {6}.

* * *

Появление облаков на небе в необыкновенной форме, думали, предсказывает о весьма важных событиях, имеющих вскоре совершиться в сфере жизни политической или общественно-народной и пр. Северное сияние казалось многим особым небесным знамением {7}.

* * *

Древние были гораздо богаче нас предзнаменованиями. У них небо, земля, море и все метеоры были указателями будущего и служили хорошим или дурным знаком. Ударял ли гром, тотчас же старались заметить с которой стороны раздался он, с правой или с левой. Если с правой, то это было дурным знаком, если же с левой, то, напротив, счастливым предзнаменованием. Таким образом, познание молнии и грома составляло важную и глубокую науку. Одна тосканская жрица, по имени Биготис, или Бигуа, написала об этом предмете весьма ученый трактат, с благоговением сохранявшийся в публичных архивах {8}.

* * *

Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с вечера надвинулись со всех сторон тучи, которые зловеще толклись на месте, кружились и сверкали молниями…

Нас уложили, но мы не спали, робко прислушиваясь к шумным крикам грозы и испуганному чириканью воробьев и глядя в щели ставней, вспыхивавшие синими отсветами огня. Уже глубокой ночью гроза как будто начала смиряться, раскаты уносились вдаль, и только ровный ливень один шумел по крышам… Как вдруг где-то совсем близко грянул одинокий удар, от которого заколыхалась земля… В доме началась тревога, мать поднялась с постели, сняли из-за иконы и зажгли большую восковую свечу «громницу». И долго в доме не ложились, с жутким чувством ожидая какого-то особенного божьего гнева… {9}

* * *

Когда по несчастию кто поражен молниею и замертво повержен на землю, тогда раздевают его во всевозможной скорости до самой рубашки и, во-первых, расстегивают галстук и все то, что сколько-нибудь стягивает тело; потом немедленно относят его с того места, на котором он был поражен, на такое, где земля рыхла и можно делать горизонтальную яму такой величины, что тело совсем протяженное свободно в оной может лежать и в глубине своей половиною фута более толщины человеческого тела. Потом скидают с убитого рубашку и кладут его совсем нагого горизонтально в приготовленную яму, так что он лежит на спине, а голова его выше, нежели ноги. В таком положении совсем покрывают тело его вынутою из ямы землею, толщиною на ладонь; однако так, что лицо совершенно открыто и земля, которую бросают, до него не касается, в таком состоянии оставляют убитою лежать несколько времени и почасту прыскают лице его холодною водою. Естьли есть в человеке какие-нибудь следы жизни, то он оживает, как опытами изведано, в час или уже много в 3 часа. Естьли же по прошествии всего времени не видно никакого знака жизни, то человек при ударе в него молнии совершенно убит и само собою уже разумеется, что в таком случае земляная баня не произведет никакого действия и следовательно возвращения жизни ожидать не можно {10}.

* * *

В Лубнах первый приветствовал нас статский советник Гильдебрандт и здесь также статский советник Иван Степанович Суденко, коего тамошние жители не называют иначе как старый пан Суденко. Этот почтенный старик, лет семидесяти, преласковый и богомольный, до крайности любил быть везде первым, даже и духовные делали ему уважение; без него никакую службу не начинали… Он жил, как и все малороссийские паны, его состоянием равные, но имел две странности: первая, что ни во что не одевался, кроме сюртуков… Другая странность — в том, что он не мог, как прочие, слышать гром, почему камердинеру его в первейшую обязанность поставлено наблюдать появление облаков, из коих может быть гром и, увидя таковые, делать ему доклад, по которому он, хотя бы в начале обеда, все оставлял и, спрятавшись в подземную комнату, при неугасимой лампаде маливался Богу {11}.

* * *

Вскоре, после моего прибытия в Братцово, я была крайне изумлена тем, что произошло в одну ночь. Меня с матерью, возле которой я спала, разбудил стук в дверь. На вопрос матери, кто стучится? послышался голос Александры Евграфовны, la de moiselle de compagnie [24]графини: «Извините, что я вас беспокою. Графиня просит вас пожаловать к ней как можно скорее!» — «Что же случилось?» — спросила испуганная мать моя. — «Начинается гроза; графиня очень опасается! Сделайте милость, пожалуйте скорей!»

Мать моя, отправив Александру Евграфовну с ответом, что тотчас сойдет, и, не понимая, каким образом она могла быть для графини защитой от грозы, начала поспешно одеваться. «Maman, возьми меня с собой!» — закричала я, соскочив с постели. Мать согласилась. Это было обыкновенное последствие просьб моих. В спальне графини мы нашли всех дам, пребывающих тогда в Братцове. В канделябрах горели все свечи, ставни окон были крепко затворены. Среди комнаты, обитой штофом, устланной шелковым ковром, стояла, на стеклянных ножках, кровать, тяжелая шелковая занавесь которой была продета у потолка в толстое стеклянное кольцо. На этой, таким образом, по возможности изолированной, кровати лежала графиня, на шелковом одеяле, в шелковом платье, с шелковой повязкой на глазах, вскрикивала при каждом громовом ударе и в промежутках повторяла умоляющим голосом: «Говорите, говорите, что вам угодно; только ради Бога говорите!»

Это была для меня сцена вовсе неожиданная и странная до невероятности. Приученная отцом не бояться грозы и смотреть на нее, как на великолепное зрелище, я сидела возле матери в невыразимом удивлении и в самодовольном тайном сознании моей безбоязненности. Я глядела то на графиню, полубезумную от ужаса, то на окружающих ее. Княжна Хованская, прижавшись в угол, была также в незавидном состоянии духа. Ей тоже хотелось кричать при раскатах грома; но, из почтения к графине, она позволяла себе только слабый визг. При каждой грозе вся эта история повторялась. Возможность какой-нибудь опасности ужасала графиню до степени неимоверной. Она сама называла себя величайшей трусихой в мире и казалась очень довольна этим превосходством {12}.