Изабель Дюваль все еще страдала кессонной болезнью. Ее рассказ о докторе, который ворует в магазинах и угоняет машины, чьей добротой пользуются сироты и наркоманы, ничуть не был похож на те ходульные портреты ангелов в образе человеческом, что создают скорбящие вдовы. Ее душераздирающий список малых грехов Гринвуда являл собой попытку зафиксировать в памяти его настоящий образ, прежде чем тот сотрется навсегда. Воровство в «Грей д'Альбионе» было, вероятно, проявлением той же бесшабашности, какую продемонстрировала Джейн в табачной лавке у отеля «Мажестик». Присвоение чужой машины — в отличие от моей легкомысленной проделки — вполне могло быть инстинктивной реакцией переутомленного доктора, которого по мобильному телефону срочно вызвали к пациенту.

В Ле-Напуле я миновал виадук над застройкой прибрежной эспланады и поехал дальше — в глубь Эстереля. Несколько пробковых деревьев и зонтичных сосен уцелели после лесных пожаров, но в основном горы были оголены и бесстыдно подставляли солнцу свои красно-порфировые склоны; древние скалы были так пористы, что сошли бы за огромные ржавые потеки — верхушки исполинских терриконов отвальной породы былых времен.

Я решил для себя, что Пор-ле-Галер, наверно, будет поскромнее — частичка старого Лазурного берега с его сохранившимся в неприкосновенности рыбным портом, мощеными набережными и пристанями, увешанными сетями. Здесь шоферские вдовы получают прибавку к своему скромному пособию, потроша корифен и варя раков, и помалкивают о времени, проведенном их мужьями в «Эдем-Олимпии».

Я должен был убедить их быть со мной откровенными. Не забывал я и об ампуле петидина в кармане моего пиджака — я взял ее из саквояжа Джейн, собираясь показать Уайльдеру Пенроузу как возможный ключ к душевному состоянию Гринвуда. Вдовы, возможно, не откажутся от этого успокаивающего средства, они-то готовы принять что угодно, чтобы хоть на время забыть о вони, которая стоит над причалами рыбного порта.

Теуль был таким небольшим, что я чуть было не проскочил мимо этого курорта — анклава роскошных домов, арендуемых модельерами и телезвездами. Я проехал мимо экскаватора на гусеничном ходу, копавшего придорожную траншею для прокладки линии кабельного телевидения. Обитатели этих фешенебельных вилл отнюдь не сидели на балконах, потягивая спиртное и наслаждаясь одним из самых поразительных видов в мире, они предпочитали прятаться в сумерках своих шумных комнат и смотреть фильмы Хичкока и матчи английской футбольной лиги.

Я объехал экскаватор и повернул налево у дорожного знака, неровными буквами возвещавшего: «Пор-ле-Галер». За будкой охранников асфальтовая дорога, огибая горный склон, вела к следующему обнесенному забором поселению. Виллы и многоквартирные дома были спроектированы новым Гауди: стены и балконы в биоморфном стиле наверняка порадовали бы взор создателя собора Ля Саграда Фамилиа. Здесь не потрошили корифен и не варили раков. У причалов были во множестве пришвартованы яхты и мощные катера — отливающие глянцем многокорпусные чудовища, оснащенные современными системами спутниковой навигации, без хлопот доставлявшие владельцев к не менее роскошным причалам Портофино и Бандоля. Я вклинился своим «ягуаром» между припаркованными «порше» и «ленд-крузерами». Компании столичных модников, по случаю уик-энда одетых яхтсменами, бездельничали в приморских кафе на фоне мелких лавочек, оформленных как бутики, и бутиков, оформленных как мелкие лавочки.

Мадам Кордье и мадам Менар — шоферские вдовы — были одеты попроще. Мы встретились, как и было договорено, в квартирке мадам Кордье на третьем этаже, отгороженной от моря лепной стеночкой из желтой штукатурки, образующей перильца балкона. Вдовы, которым было между сорока и пятьюдесятью, оказались боязливыми, замкнутыми женщинами с едва улавливаемыми североафриканскими чертами — вероятно, дочери белых родителей, покинувших Алжир в шестидесятые.

Одеты они были в черное — почти наверняка специально к моему визиту. По телефону мадам Кордье говорила на неуверенном английском, которому, без сомнения, научилась у своего мужа; она подробно описывала подъездные дороги и парковку, полагая, что я — инспектор из «Эдем-Олимпии». Увидев мой легкомысленный спортивный костюм, она настороженно пожала мне руку, решив, что финансовый отдел «Эдем-Олимпии» избрал какой-то шутовско-неформальный стиль.

К счастью, среди присутствующих был и Филипп Бурже, брат третьего убитого заложника. Худенький молодой человек с внешностью студента-выпускника, он преподавал в лицее в Маделье и довольно бегло говорил по-английски. В Пор-ле-Галер он приехал на мотоцикле «мобилетта», который теперь остывал в вестибюле на первом этаже.

Стараясь не обращать внимания на парижский говорок под балконом, я выразил им глубокое соболезнование в связи с трагедией. Потом, решив брать быка за рога, я сказал Бурже:

— Пожалуйста, объясните им, что моя жена работает доктором в «Эдем-Олимпии». Мы были близкими друзьями Дэвида Гринвуда.

Женщины навострили уши, и я решил, что сейчас последует демонстрация враждебности. Но они только равнодушно кивнули. Мадам Кордье, высокая женщина с волевым лицом, пригласила меня сесть, а сама вышла, чтобы приготовить чай. Мадам Менар — более спокойная и уравновешенная — смотрела на меня, словно готовая вот-вот улыбнуться, а руки ее как будто подавали друг дружке некие знаки.

— Я рад, — сказал я Бурже. — Я думал, они не захотят меня видеть.

— Они же знают, что вы здесь ни при чем. — Бурже разглядывал меня, словно пытаясь понять, на чьей стороне мои симпатии, и оценить уровень моего интеллекта. — Вы и ваша жена в то время были в Англии?

— К счастью. Мы приехали в августе. Чем больше мы здесь находимся, тем более странным кажется все, что нас окружает. Никак не могу поверить, что доктор Гринвуд застрелил вашего брата.