Он сумел очень быстро, меньше чем за сутки, элементарным способом отодвинуть тот эпизод на задворки памяти: одурманил себя, не без помощи Филдинга, взрывоопасной смесью из алкоголя и сомнительных наркотиков. Средство оказалось едва ли не слишком действенным: оно затушевало и затуманило тот случай, сделало его трудноразличимым. Произошедшее было настолько созвучно той буре умопомрачения, которая закружила их с Филдингом, что вскоре слилось с горячечной круговертью: реальное, но не до конца, с неверными проблесками подлинных воспоминаний.

Неужели Софи проговорилась бабке? Неужели она проявила такую черствость, неужели так сильно хотела унизить его? А может, он так мало для нее значил, что она даже не подумала, какую обиду, какую постыдную муку причинит ему, если передаст Уин его слова? Говори полуправду. Так легче всего защититься.

— Уин, — начал он с улыбкой, стараясь не сорваться, — Софи всегда будет для меня кое-что значить. Ведь она — моя первая любовь. Детская любовь, если угодно, но в свое время это было сильным чувством.

— Знаю, видела, — ядовито бросила Уин.

Он понял: речь идет о том последнем дне в Лидкомбе, когда Уин с Джеймсом застукали его и Софи в траве. В нем опять вскипело прежнее чувство стыда — и злобы на себя за неспособность от него избавиться. Он сознательно задержал дыхание и мысленно приказал сердцу биться спокойнее. Боже, думал он, это все уже быльем поросло: старая история, ворошить которую, по общему мнению, не стоит.

— Как бы то ни было, — сказал он, выпятил нижнюю губу и откинулся назад, неопределенно разведя руками, прежде чем сложить их на груди, — с тех пор много воды утекло.

— У нас, очевидно, эту тему затрагивать не принято: люди либо ухмыляются, либо хохочут. Но все было сделано ради твоего же блага. — Она слегка откинула голову, будто подначивая его либо ухмыльнуться, либо захохотать. — Я знала это тогда и знаю это сейчас. Ты, должно быть, возненавидел меня, Олбан, это понятно. — И продолжила с холодной улыбкой. — Подозреваю, где-то в глубине души ты все еще ненавидишь меня, Олбан.

«В глубине души? Да прямо кожей. И до мозга костей».

— Что ты, Уин, в самом деле… — начал он.

— Это естественно. Я не дура, Олбан.

«К сожалению».

— Думайте что хотите, но я сделала это для вашей же пользы. Сожалею, если вначале это выглядело бесчеловечным. Джеймс, конечно, перегнул палку. С другой стороны, удалось предотвратить самое худшее.

«Ни фига. Да что ты в этом смыслишь?»

— Чего уж там, это старая история, — сказал он вслух.

Она подняла бровь:

— Можно подумать, история ничего не значит.

— Генри Форд 54 считал историю ахинеей.

— Да, но между тем эта реплика также вошла в историю. — Уин слегка повела плечами. — Возможно, он сам не до конца понимал ее смысл. А если так, значит, он идиот. — Олбан изобразил должное удивление. Уин улыбнулась. — Ах, Олбан, я знавала массу богатых и преуспевающих идиотов. Наверное, и тебе такие встречались. Обычно глупость их проявляется, среди прочего, в том, что они сами не понимают, сколь многим обязаны простому везенью.

«Из чего я должен заключить, что ты не глупа».

— История кое-что значит, — согласился он, — но с Софи у меня все кончено.

Он посмотрел ей в глаза и подумал: «Вру. С Софи у меня далеко не кончено. Я ненавижу тебя за то, что ты это понимаешь. За то, что читаешь мои мысли как рекламный плакат, старая ты ведьма. Ты и это сейчас считываешь? Ненавижу тебя. И всегда буду тебя ненавидеть, а ее любить. Считай, для равновесия». Он продумывал это очень тщательно, выговаривая про себя каждое слово, как бы подзадоривая ее прочитать правду у него в глазах или телепатически уловить мысли.

— Ну, что ж. Тогда, возможно, причина в этом, — сказала Уин. — Но я вижу в тебе перемены, Олбан.

— Естественно, мы все стареем. Все меняемся.

— Само собой, — отмахнулась Уин. — Но и помимо этого.

Дьявольщина! Может, не нужно было темнить? Может, лучше всего просто открыться, признать все и сказать, что он и вправду переменился, стал иным, относится ко всему по-другому и уже думает об уходе? Может, следовало бы выложить все начистоту и тут же подать заявление об отставке? Ведь этого все равно не избежать, так почему нужно откладывать на потом?

Да потому, что в этом случае у него бы осталось неистребимое чувство, что Уин загнала его в угол, — вот почему. Он бы всю жизнь считал, что это произошло не по его воле. Нет, он не даст ей одержать верх. Тогда, в Лидкомбе, она приняла решение, она обрекла его на унижение, стыд и бессилие, но во второй раз он этого не допустит. Он намерен был оставить решение за собой и уйти, когда захочет сам.