В центре триптиха Майлз Сибрук в одежде вратаря хоккейной команды — в те далекие времена вратари тоже носили подплечники; бесстрашное лицо Майлза открыто, на нем следы старых шрамов, глаза смотрят прямо и с вызовом. Фигура Сибрука закрывает собой ворота, казавшиеся в сравнении с ним игрушечными. Разве можно было обыграть Майлза Сибрука, у которого такие быстрые кошачьи движения, огромные медвежьи лапы, не клюшка, а дубина, на груди защитные доспехи, а коньки похожи на лапы гигантского муравьеда? Под этими фотографиями были помещены результаты самых важных ежегодных матчей. В конце учебного года в «Академии Стиринга» по всем видам спорта проводились традиционные соревнования с такой же старой и знаменитой мужской школой в Бате; соперничество было давнее и острое. Ненавистные противники из Бата выступали в желто-зеленых цветах (на языке сверстников Гарпа эти цвета именовались «дерьмо младенца»). Результаты были такие: Стиринг — Бат — 7:6, 3:0. Майлз не проигрывал никогда.

С третьей части триптиха, надпись под которой гласила: «Капитан Майлз Сибрук», на Дженни Филдз глядел человек в очень знакомой форме. Форма летчика, сообразила Дженни, хотя за время между двумя мировыми войнами летная форма изменилась; правда, не настолько, чтобы ее нельзя было узнать. Мерлушковый воротник летной куртки бесшабашно поднят вверх, расстегнутый ремешок летного шлема торчит в сторону, наушники соскочили (уши у Майлза Сибрука никогда не мерзли). Защитные очки беззаботно сдвинуты на лоб, на шее — белоснежный шарф. Под портретом не было таблички со счетом, но если бы спортивное начальство обладало чувством юмора, Дженни могла бы увидеть такой счет: Соединенные Штаты — Германия — 16:1. Шестнадцать — число немецких самолетов, сбитых Майлзом Сибруком, до того как немцы сбили его самого.

Медали и призы пылились в запертой витрине, как щедрые подношения на алтарь Майлза Сибрука. Там же была и старая деревяшка, которую Дженни приняла за обломок самолета Майлза, — она была готова к любой безвкусице, но, как выяснилось, деревяшка эта была останками его клюшки. «Почему бы им не выставить его суспензорий? — подумала Дженни Филдз. — Или локон волос, который обычно хранят как память об умершем младенце?» Волосы, кстати, на всех трех фотографиях были упрятаны: или под шапку, или под шлем, или под полосатый колпак. Может, подумала Дженни со свойственным ей сарказмом, Сибрук был лыс?

Все эти вещи, пылившиеся в знак особой чести под стеклом витрины, вызвали у Дженни досаду. Воин-спортсмен только менял одну форму на другую. А тело его было фактически беззащитно. Как школьная медсестра, Дженни за пятнадцать лет видела множество футбольных и хоккейных травм, от которых не спасали ни шлемы, ни маски, ни ремешки, ни запоры, ни доспехи. А сержант Гарп и другие раненые давно убедили ее в том, что на войне защитные функции военной формы весьма относительны.

Дженни устало пошла дальше. Миновав стеклянную витрину, она почувствовала, что приближается к двигателю какой-то опасной машины. Дженни сторонилась больших залов, откуда доносились крики и возгласы соревнующихся, стараясь держаться темных коридоров, где, по ее расчетам, должны находиться кабинеты тренеров и преподавателей. Неужели, подумалось ей, она отдала школе пятнадцать лет только затем, чтобы принести в жертву всем этим опасным забавам своего сына?

Среди множества запахов она уловила один знакомый — запах дезинфекции. Столько лет отдано борьбе за чистоту! Нет сомнения, что спортивные залы — прекрасный рассадник микробов, которые только и ждут своего часа. Этот запах — неистребимая принадлежность операционных — напомнил ей о больницах и школьном изоляторе. Но здесь, в этом огромном комплексе, построенном в память Майлза Сибрука, она уловила еще один запах, который был ей столь же неприятен, что и запах секса. Спортивные залы и крытые площадки были построены в 1919 году, менее чем за год до ее рождения; за много лет они насквозь пропитались застарелым запахом мальчишеского пота и газов — этого неизбежного следствия перегрузок и напряжений. Запах, который почуяла Дженни, был запахом состязаний, запахом отчаянной борьбы и горьких разочарований. Чужой для нее мир. В ее юности ничего подобного не было.

В коридоре, находившемся в отдалении от физкультурных залов, где происходили главные спортивные события, Дженни остановилась и прислушалась. Как видно, неподалеку был зал для занятий тяжелой атлетикой: слышались глухие удары штанги и тяжелые выдохи, предвестники зарождающейся грыжи — так видятся упражнения со штангой медицинской сестре. Ей вообще казалось, что все здание наполнено натужным кряхтением, как будто все школьники Стиринга страдают запорами и облегчаются в этом чудовищном спортивном комплексе.

Дженни Филдз вдруг почувствовала, что выбита из колеи, — так чувствует себя человек, предельно аккуратный и внимательный, который вдруг видит сделанную им грубую ошибку.

В ту же минуту на нее чуть не налетел юный борец с расквашенным носом. Сначала она никак не могла понять, откуда взялся этот едва стоящий на ногах мальчик с кровью на подбородке. Но тут заметила неподалеку несколько небольших дверей, из одной двери и явился этот раненый борец. Наушники, предохранявшие уши, съехали набок, так что ремешок, которому положено обхватывать подбородок, попал ему в рот и растянул верхнюю губу в рыбью усмешку. Небольшое корытце, которое только что защищало его подбородок, наполнилось льющейся из носа кровью.

Дженни была медсестрой и крови не боялась. Тем не менее она поежилась, ожидая столкновения с этим плотным, мокрым от пота, страдающим мальчиком, который в последнюю минуту все-таки сумел отскочить в сторону. Его тут же вырвало на товарища, который его поддерживал, причем точность траектории была удивительной. «Извини», — промямлил он. Почти все мальчики в Стиринге были хорошо воспитаны.

Товарищ помог пострадавшему стащить с головы наушники, чтобы тот не задохнулся; забыв, что весь в блевотине, он громко крикнул в открытую дверь зала, где шли занятия вольной борьбой: «Карлайл не дотянул!»