— Какие другие пороки, кроме лживости? — повторила она, чувствуя, как стынет в жилах кровь. Неужто она ненормальная, неужто способна на самое дурное? По спине побежали мурашки, тело одеревенело.

На девичьем по-птичьи нежном лице настоятелю виделась бесстыдная развязность потаскухи. Как и под личиной белоснежной добродетели у «той пресловутой особы». В смертных муках корчилась его душа, когда он представлял, до какого разврата может дойти его порочная жена. Даже собственная любовь к ней (в которой, как и у всякого раба, преобладало плотское начало) представлялась ему порочной, в чем он боялся признаться себе. Так что же говорить о любви, не освященной законом?

— Тебе лучше знать свои пороки, — язвительно ответил он. — Их нужно обуздать, и как можно скорее, иначе кончишь в богадельне для умалишенных преступников.

— За что? — испуганно выдавила побледневшая Иветта. — За что меня в богадельню для умалишенных преступников? В чем я провинилась?

— Это знать тебе и Создателю, — продолжал глумиться настоятель. — Я это выяснять не собираюсь. Но определенные порочные наклонности, если их вовремя не обуздать, приводят к помешательству и преступлениям.

— По-твоему, мое знакомство с Иствудами — порочная наклонность? — цепенея от страха, спросила Иветта.

— По-моему, порочно знаться с людьми вроде госпожи Фосет и отставного майора Иствуда, который из корыстных побуждений волочится за женщинами старше себя!

— Ты не прав! — воскликнула Иветта. — Он очень простой и прямодушный человек.

— Рыбак рыбака видит издалека.

— Да, пожалуй, мы в чем-то схожи. Я думала, он и тебе придется по душе, — без тени лукавства сказала Иветта, до конца не поняв смысл своих слов.

Настоятель отшатнулся, еще глубже зарывшись в портьеры, точно дочь выпустила на него гремучую змею.

— Ни слова больше! — злобно и униженно крикнул он. — Слышать ничего не хочу! Мне и так все ясно! Ты достаточно изобличила себя! Хватит ужасных рассказов!

— Каких ужасных рассказов? — настойчиво спросила она.

От ее безграничной наивности настоятелю сделалось еще более тошно и страшно.

— Ни слова больше! — прошипел он. — Я убью тебя, если пойдешь по стопам матери!

Он стоял меж бархатных портьер у окна своего кабинета, лицо его пожелтело от злобы, в обезумевших крысиных глазах — и страх, и гнев, и ненависть. На Иветту вдруг нашло холодное тоскливое оцепенение. Слова отца поразили ее словно громом.

И потянулось пустое, холодное, необоримое молчание. Вот она решилась взглянуть на отца. И безотчетное, неосознанное презрение появилось у нее в ясных, по-детски недоумевающих глазах. Вот когда презрение ее рабским ярмом придушило настоятеля.

— Ты считаешь, мне нельзя знаться с Иствудами?

— Знайся, если хочешь, — желчно бросил он. — Но в таком случае мне придется оградить от твоего пагубного влияния и бабушку, и тетю Цецилию, и Люсиль. Бабушка — верная жена и любящая мать, каких мало. На ее долю и так уже выпало одно потрясение, сколь постыдное, столь и ужасное. И другого потрясения я не допущу. — Слова доносились до Иветты смутно, она почти не слушала.

— Я пошлю им письмо, скажу, что ты против нашего знакомства, — пробормотала она.

— Поступай как знаешь, но помни: тебе выбирать между людьми беспорочными, уважаемыми — бабушка дожила до преклонных лет, но совесть ее кристально чиста — и теми, кто душой и телом погряз в пороке.

— Значит, напишу, скажу, что ты против, — окончательно решилась она.

Настоятель промолчал. Душонка его подленько ликовала и упивалась победой.

— Я пока ничего не рассказал ни бабушке, ни тете Цецилии. Раз ты предпочла утаить свое знакомство, незачем всем о нем знать.

Снова повисло унылое молчание.

— Так я сейчас же и напишу, — проговорила наконец Иветта и понуро вышла из комнаты.

Короткое письмо она написала на имя маленькой Иезавели:

«Дорогая госпожа Иствуд!

Папа не хочет, чтобы я виделась с вами. Не обижайтесь, но наше знакомство придется прекратить. Мне очень жаль…»

Вот и все письмо. Когда она отправила его, на душе было тоскливо и пусто. Иветта теперь опасалась даже собственных мыслей. Прижаться бы к сильной груди красавца цыгана, почувствовать крепкое объятие, найти поддержку и успокоение! Как нужна ей сейчас поддержка в противовес отцовскому отвращению и страху.

Иветту трясло, у нее подкашивались ноги — а вдруг ее помысел непристоен, вдруг это и есть порок, а сама она умалишенная? И страх оплетал ей ноги. Великий, леденящий душу страх перед жалкой, рабской душой — ее отцом, перед всеми человеческими особями, копошащимися вокруг. Точно в трясине, утопала она средь людей, нет сил выбраться, а каждый встречный страшен и гадок.