— И что, убили?

— Убить- то не убили, но силы волчьей лишили. В тот же день сторожа увидели старого барина в его людском облике. Шёл он по трясине и не проваливался — истинный оборотень! Снова стрельнули по нему, он за грудь схватился и, повалившись вниз головой, утоп в болоте. Вытаскивать его из трясины никто не рискнул. С тех пор люди пропадать перестали, но видимо и второй пулей его не убили, а токмо ранили. Вот он отлежался за сто лет и теперь на свет выбрался.

— И что теперь? — с расширившимися от страха глазами спросила Фрося.

Тётя Настя, сбросив очередной блин, пожала плечами и, тяжело вздохнув, поспешно перекрестилась:- А бог его знает!

Не все волки окончили свой жизненный путь в день облавы, и по ночам нет- нет да и раздавался за околицей надрывный крик одинокого волка.

Багрово- красный закат, словно окровавленное рубище опутал горизонт. Редкие облака, казавшиеся подвешенными на ниточках шариками, отсвечивали темно — рубиновым светом. Дед Михей, опираясь на граненый ствол фузеи, до рези в глазах всматривался в надвигающуюся темноту. Шапка с наполовину оторванным ухом съехала на бок, и от того казалось, что дед прислушивается к чему-то. Рваный полушубок, перетянутый таким же рваным кушаком не спасал от январского холода и, что бы согреться, Михею приходилось то и дело притопывать огромными подшитыми валенками. Со стороны могло показаться, что он исполняет какой- то замысловатый, колдовской танец.

В том, что оборотень объявился вновь, дед Михей понял в тот миг, когда запыхавшийся Прошка сообщил о пропаже Гнедого. Старый барин вернулся, что бы пополнить свои силы и взять в полон очередную душу. Тогда, много лет назад, тоже был конь, растерзанный на второй день после похорон барина. Вслед за конём стали пропадать люди. Дед Михей хорошо помнил то лето, и тот ужас, что наполнял сердца односельчан. Михей потер руками колени, согревая суставы и, тяжело вздохнув, задумался, вспоминая.

— Мамка! — кричал он на бегу, переставляя босые ноги со скоростью бьющего по снопу цепа матери. — Глашка Отрепьева потерялась!

Всё еще продолжая махать цепом, мать покосилась на остановившегося подле неё сына и дрогнувшим голосом спросила: — Как пропала?

Миха, удивляясь недогадливости матери, совсем по- взрослому развёл руками и пробубнил: — Пропала и всё, не знаешь, как люди пропадают?

Мать положила цеп и, вытерев бегущий по лицу пот уголком платка, тяжело вздохнула: — Горюшко ты моё горе, говори- то толком что случилось. И она, еще раз тяжело вздохнув, села на уже обмолоченный сноп.

— Я же тебе говорю, мамка, — подпрыгивая на месте, словно разыгравшийся жеребенок, затараторил Миха: — Глаша Отрепьева потерялась! Пошла в лес и потерялась, ещё вчера ушла! Сегодня мужики ходили искали, только корзинку, полную земляники, нашли, а Глашки нет. Приказчик сказал, что если до вечера не объявится- завтра все искать пойдут.

— Охо- хо- хо, — только и сказала мать, думая о том, сколько можно было бы обмолотить за день снопов. Погода- то стоит какая, молоти да молоти! Ох уж эта Глаша! Вечно у неё неприятности! И она вспомнила, как в прошлом годе та, упав в яму, сломала ногу, да так с тех пор и осталась хромой. А ещё раньше свалилась с воза, едва не попав под колеса телеги. С тоской поглядев на резвящегося подле сына, она тяжело поднялась и, дрожащими от усталости руками взяв цеп, принялась охаживать отливающие золотом колосья пшеницы. Миха, ещё немного покрутившись на току, сел на невесть как оказавшуюся в его руках палку и, нахлестывая несуществующей плеткой "коня", поскакал вдоль покосившегося забора овчарни.

Кроме Глашки Отрепьевой на утро пришлось искать и сторожа овчарни. Ружье со сломанным прикладом валялось в придорожных кустах, окровавленный лапоть с его ноги нашли на взгорке недалеко от фамильного склепа Оболенских. Искали весь день, но ни Глашки, ни сторожа обнаружено не было. Под вечер из города приехал отец Михи, Федор, возивший туда молодого барина.

Миха, лёжа на полатях, сделал вид, что спит и весь превратился в слух, пытаясь разобраться в разговоре родителей, неясным шёпотом доносившимся до него.

— …волки, да где же это видано, чтобы волки человека загрызли, а овец не тронули?

Михе даже показалось, что он слышит, как отец покачал головой.

— Нет, Настя, это не волки! Вот если бы медведь…

Он не договорил, зайдясь в кашле. Проклятая хворь, приставшая к отцу ещё с весны, никак не хотела отступать. Он заметно похудел, а в его поведении стала видна та торопливая суетливость, присущая тяжело и неизлечимо больным людям. У Михи сердце сжималось от боли, когда он вслушивался в звуки этого надрывного кашля. Сиплое дыхание груди напоминало быстро работающие меха кузницы, но в нём звучал отчетливо слышимый стон боли и тоски. Не желая слушать этот кашель, Миха заткнул пальцами уши и вжался в полушубок, служивший подушкой.

— Не- е, — задумчиво протянула мать, прильнув к вздрагивающему плечу мужа. — Рябой Сычкарь сказал, что следы кругом волчьи. Правда, такие огромные, что он никогда таких не видел.

— Сычкарь не ошибется, если сказал волчьи, то волчьи. — Неохотно согласился отец. Потом, подумав, добавил: — Волчьи- то волчьи, но волком ли оставлены?

Мать вздрогнула и, отпрянув, посмотрела в лицо мужа, ясно видимом в не- ярком свете луны: — Ты думаешь, это волк — оборотень? — И она застыла в ожидании ответа.