— А может, вы мне сразу расскажете про нее?

— Ишь, ты какая хитренькая выискалась, — улыбнулся ван Чех, — нет, уж. Я всегда был сторонником того, что плавать надо учить выкидывая на середину пруда из лодки. Иначе ты же ничему не научишься.

— А чему я уже научилась? — удивилась я.

— Давай-ка лучше оставим рефлексию на вечер, — подмигнул мне великолепнейший доктор Вальдемар Октео ван Чех.

Теперь уже он пропустил меня вперед. Я замерла в дверях, в голове призрачно прозвучал голос: "Меня он всем показывает!", адский смех и удары хлыста.

На стуле возле окна, облаченная во что-то черное, с белой шалью на плечах сидела давешняя моя знакомая. На сей раз, она была без кнута, это добавляло оптимизма.

Она повернула в нашу сторону голову и улыбнулась. Манерами она напомнила мне какую-нибудь "Бесприданницу" или Катерину Островского, эдакую волжскую молодую барыню. Шаль еще это белая.

— Ну, вот мы и встретились, — она подошла ко мне и подала руку.

Руку я пожала.

— Итак, вы уже знаете, как меня зовут? Проходите, проходите же, не стойте в дверях. Для доктора вы слишком нерешительны. Впрочем, я сама когда-то была такой.

— Ваше имя Пенелопа Акнео ван Тащ, — сказала я, оглядываясь на обстановку.

Пенелопа откинула голову назад и совсем как доктор ван Чех засмеялась, только в ее исполнении это походило на ржание породистой кобылицы, впрочем, очень приятное, грудное ржание.

— Не верьте глазам своим, а пуще тому, что пишут в бумажках. Меня зовут Кукбара фон Шпонс, и я являюсь директором уникального в своем роде цирка говорящих пауков.

— Оу, — я смотрела на это чудо природы открытыми глазами и понять не могла, что дальше делать. Я уже совершила промах: доверила ей вести разговор. Этого никогда нельзя делать. Ну, да, ничего — на ошибках учатся.

— Пенелопа, сколько раз я могу повторять тебе, чтобы ты нормально одевалась? Откуда скажи мне ты достаешь эти черные балахоны? — пришел мне на помощь доктор ван Чех.

— Октео, — ласково улыбнулась Кукбара, — я уже тысячу лет не Пенелопа. Тебе, как моему ученику, должно быть это известно. Если бы я не съехала с катушек, тебе бы в жизни не видать этого места. Понимаешь ли, там наверху, — она облизнула палец и указала им вверх, — я сейчас имею в виду не соседей, а начальство, до сих пор думают, что я назначила тебя своим преемником, будучи уже сумасшедшей. Ты умница, что определил условную дату позже подписанного приказа. Ты вообще умница — Октео.

— Ты не ответила, — насупился доктор. Кажется, он начал злиться.

— Я не могу сказать, откуда я их беру. Мне жалко младший персонал, что так добр ко мне. Нелепая жизненная драма делает меня чуть ли не героиней в их глазах, поэтому они выполняют любые мои прихоти. У тебя, наверное, возникла теория, что я это рассказываю сейчас, чтобы посмеяться над бедной девочкой. Так вот — ты прав. Пусть ребенок знает, с кем имеет дело, это полезно. Дайте закурить, доктор.

— Ты дымишь, как паровоз, — ван Чех был очень недоволен, но достал из кармана портсигар и дал даме прикурить.

— Я все равно тут и помру, должна же я ускорить процесс, — фон Тащ подмигнула мне и выпустила вонючую струю дыма, — Фу, какую гадость ты куришь, Октео.

— Я не курю. Бросил. Ношу для тебя.

Пенелопа подняла одну бровь, но ничего не сказала.

Несколько минут мы молчали. Я успела рассмотреть комнатку и ее хозяйку. Прошлый раз при встрече с этой больной у меня от страха, видимо, глаза были велики. Сейчас передо мной сидела женщина, которой дай Бог, было под тридцать (документация утверждала, что ей сорок пять), рыжие волосы собраны в пучок, лицо ее было каким-то неуловимым, расплывчатым, то ли красивым, то ли не очень. Стоило ее глазам поменять выражение, как тут же менялось и все лицо. Глаза, кстати, заслуживают отдельного описания. Левый ее глаз был серо-голубым, правый — серо-зеленым. Под определенным углом света, серость уходила и левый оставался ярко-голубым, а правый — бледно-зеленым. Улыбка ее была приятной, но не более того.

Женщиной Пенелопа была дородной, но с замашками худой столичной поэтессы. Все ее движения были мягкими, но порывистыми, голос был грудным, но легким, мягкие, ласковые интонации завораживали. Чем-то она напоминала удава, или это я себе напоминала кролика.

В голову залетела шальная мысль, что эта женщина в прошлом была неплохим врачом, возможно, даже гипнотизером.

Комната ее обставлена была гораздо лучше, чем у бедного ван Таша. Ну, да, бывший врач же. И скатерка вязаная на столе и вазочка, в которой стоит черемуха (откуда бы, она же отцвела давно?!). Все чистенько, стены, правда, голые. На тумбочке в изголовье стоят две фоторамки. В одной рисунок, уже знакомый: треугольники в серо-черно-зеленых разводах, во второй — фотография мужчины не слишком красивого, но очень какого-то яркого: в оранжевой футболке, на фоне ярко-зеленой травы, он раскинул руки и широко улыбался, словно ловил того, кто снимал его сверху.

— А картину вам Виктор подарил? — спросила я.

— Да. Он хороший и очень добрый, но несчастный. Тут из счастливых только я, все остальные глубоко несчастны, потому что не умеют наслаждаться своим состоянием.

— Спасибо, Пенелопа, мы пойдем, — доктор ван Чех, решительно встал.

— Уводишь ребенка, пока я ей мозги не "запудрила"? — уточнила с улыбкой ван Тащ.

— Ты сама знаешь, — буркнул ван Чех, — Идем, Брижит.

Я послушно встала.

— Заходи, как соскучишься, — в спину крикнула мне Пенелопа, так как будто я была за сотню метров. Я аж подпрыгнула, — Я тебе погадаю. На картах.