— Ты где служил? — ответил он вопросом на вопрос.

— Да, в общем, нигде… Так получилось.

— Водки хочешь?

Сам не зная зачем, я кивнул. Он протянул мне бутылку, затем передумал, достал из кармана бушлата пару замызганных пластиковых стаканчиков. Разлил — до краев.

— Давай, — произнес без выражения и залпом выпил. Я одолел стаканчик в несколько мучительно долгих глотков.

— Закусить есть? — последовал равнодушный вопрос. Я выложил свои гамбургеры: один — мне, один — ему.

Странно, но озноб отпустил и голова прояснилась. Зёка помотал головой:

— Ешь, а то окосеешь быстро. Нам еще ехать и ехать. Сжевав дрянь, я молча ждал, что будет дальше. Страх как-то рассосался; по крайней мере я уже не думал, что мой попутчик внезапно кинется меня душить. Он выглядел очень отстраненным, чуждым всему, всем предметам, которые его здесь окружали, и разве что метель привлекала его внимание — сплошная стена летящего наперегонки с поездом колючего снега.

— Вы… там служили? — очень осторожно предположил я.

— Какая разница? — глухой, безучастный голос, обращенный скорее уж к метели, чем ко мне. Словно у нее он спрашивал: какая разница?

— И воевали… да?

Немой кивок. Все Зёкино огромное тело было абсолютно неподвижно, замерло и застыло. Мне ведь казалось, что он, пьяный, немедленно обрушит на меня какую-нибудь кровавую кавказскую быль, я готовил себя к долгому выслушиванию грязных и страшных подробностей, но оказался в дураках. Зёка не хотел разговора. Может, целую вечность мог бы так сидеть у окна и пить свою водку. Мне тяжело молчать, я не умею. Нужно было срочно куда-то себя деть, что-то такое сделать. Ну, навязать ему беседу даже, уж раз я сейчас не сплю, а сижу за столом, и заснуть, видимо, не удастся.

— В «Новостях» передавали, что сейчас там мир… Правда мир? Он медленно сосредоточил свой взгляд на моем лице:

— А тебе-то что?

Я не нашелся что ответить.

— Там мира не бывает, — тихо сказал Зёка и опустил глаза.

Эта абсурдная ситуация продолжалась еще некоторое время: мы молчали. Мне отчего-то казалось, что обязательно должно быть продолжение, мы не можем ведь без конца молчать. Должно что-то произойти. Он допил бутылку, спустил ее под стол, затем лег, подложив руку под голову. Поезд мерно качало, за окном угрюмо, в ритм, выла буря. Зёка лежал мертвецом, совершенно неподвижно. Я оставался за столиком. Нечто внутри подсказывало, что следует обязательно оставаться на этом самом месте, уходить нельзя, иначе нарушится определенное невидимое равновесие между нами двоими, сломается подспудная, парадоксальная гармония. Несколько раз я проваливался в полудрему, соскальзывая подбородком с ладони. Зёка дышал ровно, неглубоко, спокойно. Нет, я чувствовал себя в совершенно идиотском положении: он давно спит, а я жду вот непонятно чего от этого пьяного уснувшего человека! Но в тот момент, когда я окончательно уговорил себя покинуть этот глупый пост, Зёка произнес очень внятно и уверенно, как приказал:

— Там, в сидоре, полезь… Возьми водяру, и еще там есть фотокарточки.

Я покорно подчинился его странному приказу, полез в вещмешок. Пахнуло кислятиной, дешевым табаком, бензином. Бутылку я нашел сразу, но с фотографиями провозился долго. Пришлось даже подсвечивать себе зажигалкой. Ничего особенного, оружия, например, Зёка с собой не вез — скомканное грязное белье, кулек с остатками еды, липкий и в крошках, еще ерунду всякую. Дембельский альбом лежал на самом дне. Во время всех моих манипуляций хозяин мешка-сидора валялся бревном. Даже не глянул в мою сторону. Затем велел равнодушно:

— На втором листе… верхняя карточка… найди третьего слева.

Обжигая пальцы о раскалившуюся зажигалку, я третьего слева нашел. Румяный белобрысый парень, деревенский с виду, стоит, обхватив за плечи двух своих товарищей. В одном я сразу узнал Зеку — бравого, веселого, загорелого, без этой жуткой белизны щек и губ. Бодрое молодое мясо распирает новенькую униформу.

— Нашел? — Да.

— Теперь водку открой. Выпей за упокой души.

Так странно все это происходило с нами, даже напоминало ритуал: полутемное купе, летящий сквозь вьюгу и мглу поезд, негромкие приказы лежащего неподвижно человека…

— А вы?

— Мне хватит. Пей, ботаник. Скажи: «За упокой души раба Божьего Алексея». Повтори.

— За упокой души… — Вагон встряхнуло, и водка плеснулась из стакана мне на руку, обожгла. — За упокой души раба Божьего Алексея. — Выпил.

— Спасибо.

И снова, черт побери, замолчал надолго! Я пролистал альбом. От страницы к странице лица становились все мрачнее, все более пыльной — одежда, и в окружающих пейзажах замелькали выразительные руины. Особенно поразила меня одна фотография: несколько перемазанных грязью парней с автоматами на броне танка. Один из них, лихо закусив папиросину, держит человеческий череп в пятнистой каске. Живой смеется, и скалится череп. Снимок был профессиональным — я подумал, может, оставил на память кто-то из заезжих журналистов. Несколько персонажей к концу альбома исчезло. Зёка — тоже. Он вообще появлялся лишь на nape-другой карточек и вынырнул лишь в самом конце, портретом — такой, каким я видел его сейчас.

— Слышь, ботаник… Это я его убил, Леху, — прозвучал в темноте далекий Зёкин голос.

— Вы? За что? — Я отдернул руки от альбома, тяжелые картонные страницы громко захлопнулись, обдав меня легким ветерком.

— По справедливости, — вздохнул он. — Ты вообще верующий, нет? Молитвы знаешь какие-нибудь? В церковь ходишь?

— Нет, — тихо ответил я.

— Слышь, ботаник, ты умный? — вдруг спросил Зёка, как бы ища поддержки своему внутреннему спору. — Умный, а?