Прикрыв рот платком, Рейвен, один из шестидесяти, стоявших в очереди на галерку, наблюдал за магазином. Вот возле него задержался молодой человек, он бегло просмотрел «Plaisirs de Paris» [5] и поспешил дальше. Потом в лавочку вошел и вышел из нее со свертком в коричневой бумаге какой-то старик. Один из стоящих в очереди пересек дорогу и купил пачку сигарет.

Рядом с Рейвеном сидела пожилая женщина в пенсне. Она бросила через плечо:

— Вот почему я так люблю Голсуорси. Он был джентльменом. У него все на своем месте. Вы понимаете, о чем я говорю?

— И каждый раз, похоже, начинается на Балканах.

— Мне нравится «Верность» [6] .

— Он был таким человечным.

Между Рейвеном и магазином, подняв вверх, словно напоказ, листик бумаги, остановился какой-то человек. Он сунул его в рот и поднял другой. По противоположной стороне улицы продефилировала проститутка. Она перекинулась несколькими словами с продавщицей. Мужчина сунул в рот второй кусок бумаги.

— Говорят, флот...

— Он заставляет думать. Вот что важно.

Рейвен подумал: «Если он не явится до того, как очередь начнет двигаться, мне придется уйти».

— Что пишут в газетах?

— Ничего нового.

Человек вынул изо рта обе бумажки, надорвал, сложил, снова надорвал. Потом он подбросил их, и на холодном ветру затрепетал бумажный Крест Святого Георгия.

— Он не раз делал большие пожертвования «Обществу противников вивисекции». Мне говорила миссис Милбэнк. Она как-то показала мне один из чеков с его подписью.

— Он действительно был очень гуманным.

— Он действительно великий писатель.

Какая-то парочка, на вид счастливая, зааплодировала человеку с бумажным флагом, а он снял кепку и пошел вдоль очереди собирать медяки. В конце улицы остановилось такси. Из него вышел мужчина. Это был Чамли. Он вошел в магазин, продавщица встала и пошла за ним. Рейвен сосчитал свои деньги: два шиллинга и шесть пенсов да еще сто девяносто пять фунтов ворованными ассигнациями, на которые ничего нельзя купить. Он еще глубже зарылся лицом в носовой платок и поспешно встал, как человек, которому вдруг стало плохо. Иллюзионист подошел к нему, протянув свою кепку, и Рейвен с завистью увидел на ее дне шестипенсовик, больше десятка однопенсовых и одну трехпенсовую монету. Он отдал бы сто фунтов за содержимое этой кепки! Грубо оттолкнув фокусника, он отошел в сторону.

На другом конце улицы была стоянка такси. Рейвен встал там и стоял, согнувшись, как больной, у стены, пока не увидел, что Чамли вышел и сел в такси.

— Следуйте за тем такси, — сказал Рейвен, открыв дверцу ближайшей машины, и с чувством облегчения опустился на заднее сиденье.

Они ехали по Чэринг-Кросс-роуд, Тоттенхэм-Корт-роуд, Юстон-роуд, где уже убрали на ночь велосипеды, а торговцы подержанными автомобилями с другой стороны Грейт-Портленд-стрит, не расстававшиеся со своими школьными галстуками, усталые и ироничные, сидели и выпивали по маленькой. Рейвен не привык к тому, чтобы его преследовали. Так-то оно лучше: преследовать самому.

И счетчик его не подвел. У него еще оставался шиллинг, когда мистер Чамли вышел из машины возле памятника жертвам войны [7] и направился к большому закопченному входу железнодорожного вокзала Юстон. Рейвен опрометчиво сунул этот шиллинг шоферу — опрометчиво потому, что еще столько ждать, а ему даже сандвич не на что купить, разве что за эти 195 фунтов. Мистер Чамли и два носильщика, следовавшие за ним, направились к камере хранения и оставили там три чемодана, портативную пишущую машинку, сумку с клюшками для гольфа, маленький «дипломат» и шляпную картонку. Рейвен слышал, как он спросил, с какой платформы отходит ночной поезд.

Рейвен уселся в большом зале рядом с моделью «Ракеты» Стивенсона [8] . Ему надо было подумать. Есть только один ночной поезд. Если Чамли едет с докладом, значит, его хозяева находятся где-то на дымном промышленном севере, поскольку первая остановка в Ноттвиче. И опять его бесполезное богатство стало ему помехой: номера ассигнаций разосланы всюду, и уж наверняка они есть у кассиров. Казалось, след Чамли оборвался у входа на третью платформу.

Но Рейвен продолжал сидеть под «Ракетой». Рядом стояли какие-то узлы и пол был усыпан крошками — люди вокруг него жевали сандвичи, — и в голове его медленно созревал план дальнейших действий. У него остается одна возможность, поскольку кондукторам этих номеров, вероятно, не роздали. Это была лазейка, о которой власти могли забыть. Тут, конечно, могло случиться и так, что ассигнация выдаст его присутствие в этом идущем на север поезде. Ему придется взять полный билет, и таким образом они нападут на его след. Полиция кинется его преследовать, надеясь снять его с поезда на конечной станции, зато у него будет полдня, а за это время он сам настигнет и своюжертву. Рейвен так и не научился понимать других. Они, казалось ему, живут совсем не так, как он, и, хотя он ненавидел мистера Чамли — ненавидел так сильно, что убил бы не задумываясь, ему и в голову не приходило, что Чамли сам может чего-то хотеть или бояться. В этой игре он был гончей, а мистер Чамли — всего лишь механическим зайцем; но ведь и его — гончего пса — в свою очередь преследовали.

Он был голоден, но не мог рисковать, разменивая бумажку: у него не было даже медяка, чтобы сходить в уборную. Немного погодя он поднялся и прошелся по станции, чтобы хоть немного согреться среди этой стылой грязи и леденящей суеты. В половине двенадцатого из-за автомата, который продавал шоколад, он увидел, что мистер Чамли несет свой багаж. Держась на почтительном расстоянии, он последовал за ним до входа на перрон, а тот, выйдя на платформу, двинулся вдоль освещенных вагонов. Начиналась рождественская давка. Она отличалась от обычной особым возбуждением: люди ехали домой. Рейвен стоял в тени стенда с расписанием поездов и слушал, как они смеются и переговариваются, видел оживленные улыбающиеся лица в свете огромных ламп: украшенные колонны вокзала походили на громадные конфеты-хлопушки. Чемоданы разбухли от подарков, у одной девушки в петлице пальто торчала веточка падуба, высоко под крышей, ярко освещенная, висела ветка омелы. Пошевелившись, Рейвен ощутил под мышкой тяжесть пистолета.