— А я и старуха... — заговорил Рейвен.

— Находитесь на передовой. — Чамли мягко засмеялся собственной шутке. Его крупное белое лицо напоминало экран театра теней, на котором можно показывать разные фигурки — зайчика или чертика. При виде массы мороженого, которое ему несли в высокой вазочке, его маленькие глазки засветились удовольствием.

— Вы сделали свое дело очень хорошо, очень чисто, — сказал он. — Вами вполне довольны. Теперь вы сможете хорошо отдохнуть.

Мороженое капало у него изо рта. Толстый, вульгарный, фальшивый, он, однако, производил впечатление человека, наделенного большой властью: воплощение процветания, один из тех, кому принадлежит все; у Рейвена же не было ничего, кроме содержимого бумажника, одежды, что на нем, заячьей губы да автоматического пистолета, который ему велено было оставить в той квартире.

— Я пошел, — сказал он.

— Будьте здоровы, дорогой мой, будьте здоровы, — ответствовал мистер Чамли, потягивая водку.

Рейвен встал и вышел. Мрачный и худой, созданный для того, чтобы разрушать, он чувствовал себя неуютно среди столиков и ярких фруктовых напитков. Миновав площадь Пикадилли, он пошел по Шефтсбери-авеню. Витрины магазинов были забиты мишурой и темно-красными рождественскими ягодами. Они сводили его с ума, эти сантименты. Его руки в карманах сжались в кулаки. Прислонившись к витрине магазина готового платья и усмехаясь, он молча смотрел сквозь стекло. Молодая еврейка с аккуратной точеной фигуркой склонилась над манекеном. Его взгляд с презрением и похотью пробежал по ее ногам и бедрам. Этакое богатое тело выставлено на продажу в рождественской витрине, подумал он.

Какая-то глухая жестокость погнала его внутрь магазина. Он распустил свою заячью губу перед девушкой, когда она подошла к нему, с таким же удовольствием, с каким направил бы пулемет на выставку картин.

— То платье, что в витрине, — сказал он. — Сколько оно стоит?

— Пять гиней, — ответила она, даже не подумав добавить «сэр». Губа выдавала его: она свидетельствовала о бедности родителей, которым хороший хирург был не по карману.

— Красивое, правда? — спросил он.

— Им все любуются, — манерно прошепелявила она.

— Мягкое. Тонкое. Вам бы хотелось иметь такое, а? Подошло бы оно хорошенькой богатой девушке?

— Это модельное, — безо всякого интереса лгала она. Будучи женщиной, она знала, что к чему, знала, какой убогой и вульгарной была на самом деле эта лавчонка.

— Шик платьице, а?

— Несомненно, — сказала она, увидев в окне какого-то итальяшку в ярком костюме. — Платье — шик.

— Ладно, — сказал он, — вот вам за него пять фунтов. — Он вытащил ассигнацию из бумажника мистера Чамли.

— Завернуть?

— Нет, — ответил он. — За ним придут. — Он улыбнулся ей своей рваной губой. — Вы знаете, какая это шикарная женщина! Это ведь лучшее, что у вас есть? — И когда она, кивнув головой, взяла деньги, он сказал: — Тогда оно подойдет Элис.

Излив на нее свое презрение, он вышел на авеню, перешел на Фрит-стрит и свернул за угол к немецкому кафе, где снимал комнату. Там его поджидал сюрприз: небольшая елка в кадке, увешанная разноцветными стекляшками, и ясли. Он спросил старика, владельца кафе:

— И вы в это верите? В эту чепуху?

— Неужели снова будет война? — ответил старик вопросом. — То, что пишут, просто ужасно.

— Вашего заведения это никак не коснется. Я помню, как нам давали сливовый пудинг на рождество. Декрет Цезаря Августа. Видите, и я кое-что знаю. Я тоже грамотный. Раз в год нам об этом читали.

— Я уже видел одну войну.

— Ненавижу сантименты.

— Да, — старик продолжал свое, — она нужна большому бизнесу.

Рейвен взял в руки игрушечного младенца, который лежал в яслях. Младенец был сделан из дешевого размалеванного гипса.

— Его прямо так и кладут, да? Видите, я знаю эту басню. Я грамотный.

Он поднялся в свою комнату. Ее не убирали: грязная вода в тазу, кувшин пустой. Он вспомнил, как толстяк, сверкая изумрудом, внушал ему: «Чамли, дорогой мой, Чамли. Произносится так: Чамли». Перегнувшись через перила, он рявкнул в бешенстве:

— Элис!

Она вышла из соседней комнаты, кособокая грязнуля, лица почти не видно под космами обесцвеченных волос.

— Чего орешь? — сказала она.

— Развели тут свинарник, — проворчал он. — Я не потерплю такого обращения. Иди убери в комнате. — Он закатил ей оплеуху, она в страхе отшатнулась, не смея ничего сказать, кроме:

— Ты что это себе позволяешь?

— Пошевеливайся, ты, шлюха горбатая. — И когда она нагнулась над его кроватью, убирая постель, он начал глумиться над ней: — Я купил тебе рождественское платье, Элис. Вот чек. Иди забери его. Очень красивое платье. И как раз по тебе.

— Оставь свои дурацкие шутки! — сказала она.

— Эти шутки стоили мне пятерки! Поторопись, Элис, а то закроют магазин.

Но последнее слово осталось за ней.

— Уж я-то ничуть не хуже, чем ты, с твоей расквашенной губой, — крикнула она снизу.