Алферова Татьяна
Шрифт:
— Баба Кока, — кричу я, и кукла слегка отступает, — мне страшно!
— Что еще придумала, — Кока сонно, беззлобно ругается, она задремала, не слышит ужасных шорохов.
— Баба Кока, родненькая, возьми меня к себе спать!
— Вот падеро какое! — спросонок Кока обзывает меня прозвищем, предназначенным для кошки, а вообще-то, падеро — это плохая погода. — Ладно, полезай.
— Я боюсь на пол спускаться.
Кока, невнятно чертыхаясь, встает, маленькая и смешная в длинной кружевной рубахе, тащит меня к себе, в безопасность. Блаженно вцепляюсь в ее руку, с другой стороны локтя, где ямка — живая Кока, настоящая.— Ну, будет шкрябаться, — ворчит она, но я уже сплю, подкатившись к ее надежному горячему, как печка, боку.
У печки в тепле раньше рожали, там появилась на свет Кока, там раскрасневшаяся повитуха приняла у прабабушки Анны шестерых, а седьмого — нет, седьмым Анна не разродилась. Да, из шестерых-то остались только три девочки, остальные умерли маленькими. Про четвертого младенчика Мишу говорили, что его придушила нянька, кто знает, врача не звали, списали на детский паралич. Прадед слал семье из Питера посылки, чье содержимое плохо согласовывалось с представлением о жизни беднейшего крестьянства, представлением, взятым из школьных учебников. Такая дикость, как роды у печи согласовывалась, а вот посылки — нет. Отдельно шли письма с подробным перечислением подарков: мало ли что. И были в этом перечне икра и семга, шоколад, коньяк и кофе. Кофе прадед настоятельно советовал смешивать с цикорием: фунт на фунт, не из скупости, а для здоровья. Встречались в письмах наказы: "неоднократно Анну Петровну пригласите чайку попить с конфетами", верно, Анна Петровна и привозила продукты. Но одними посылками сыт не будешь, и вот Анна в поле — своем, или на отработке, а дети с наемной нянькой, совсем молоденькой, малость придурковатой девчонкой. Тяжелое густое полуденное время. Анна с крестным в поле отдыхают, перекусывают. Детям бы поспать, но пятилетняя Маняша увела маленькую Катинку за поленицу, на холодок. За плетнем нескошенное поле полное цветов, не поникших даже на солнцепеке. Зачем им было сажать цветы, все и так есть: яркие кругляши мака-самосейки, легкая синь васильков и насыщенная — горечавки, жесткие стебли ромашек-попов, пыльное серебро полыни. Няньке и легче, что старших детей нет, уложит маленького, да поиграет "на спокое" с нарядной куклой-барыней, таких не видывала ни у кого. Какая прическа у куклы, из тощих нянькиных косичек половину такой прически не сделаешь. Нянька берет твердую зеленую ягоду бузины, надо бы снизку бус из нее собрать, как покраснеет, подносит к капризному фарфоровому ротику:— Ешь, барыня. Матушка ты моя!
Неуловимое движение, и бок ягоды теряет округлость, на глянце проступает отпечаток крохотных зубов. — Ай! — нянька пугается, роняет куклу в зыбку, рядом с Мишаткиной головой в оборчатом чепчике. Миша пугается, разражается слезами и криком. Парчовая барыня недобро усмехается, и нянька забивается под лавку, редко выглядывает оттуда. Кукла разлепляет ручки — или это воздух дрожит, кукла приподымает пышную юбку, подступает к младенцу. Нянька уж знает, что последует, но нет сил крикнуть, страшно двинуться. Вот раззолоченный подол покрывает маленькое личико, мальчик краснеет, выгибается, но тряпочные ручки удерживают подол; тельце вздрагивает нечасто, потом синеет. Кукла откатывается в сторону. Няньке делается все равно, слезинки у ней высыхают, как и светлая дорожка под носом от жаркого испуганного дыхания, она подходит деревянными шагами к зыбке, натягивает покрывало на ребенка и, скорее чувствуя, чем видя в окне приближающихся Анну и Осипа, разражается криком. Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кока несет прямо в постель горячую ватрушку с творогом, ее нельзя брать руками — обожжешься, хватаю ртом с тарелки, все равно обжигаюсь и старательно не смотрю туда, где ночью сидела кукла. Ни следующую неделю, ни послеследующую не спрашиваю Коку про куклу, а куклы нет — ни у дивана, ни на подоконнике, ни за этажеркой. На Пасху, когда взрослые делаются смешными и нестрашными от выпитого кагора, я, наконец, решаюсь:— Баба Кока, а где та кукла в парчовой юбке, которая была, когда мы с тобой ночевали?
— Какая кукла? Тебе приснилось? — говорит Кока, и глаза ее смеются, а дед Коля настораживается. — Ну что ты, Николай, ребенка слушаешь?
Я уже знаю, что Кока продает иногда вещи, тайком от деда, так надо, наверное, но разве старую куклу кто-нибудь купит? Или Кока говорит правду? Правда, приснилось?8. Цветы ее памяти
Она прожила девяносто шесть лет, пережила мужа, младшую сестру, двоих из своих детей, голод, войны, революцию и слепоту. Она была самым счастливым человеком из всех, кого я знала. "Здравствуйте, мои дорогие Лена и Танечка, шлю я вам свой привет и сердечные пожелания, а также шлет привет папа и дедушка" — этой формулой начинались письма, написанные ею, но с обязательной ссылкой на деда. Уважение к мужу и близким в любых формулах являлось величиной постоянной. Трудно выделить какой-либо эпизод из ее многоцветной жизни, всего много, а на стержень не нанизывается. И страшные эпизоды ("тяжело было, как голод случился, в сорок третьем ездили за картошкой на крыше поезда; стреляли, конечно, приходилось прятаться за составом"), и забавные (" Ленечке рубашечку шила, хотела сюрприз, чтоб Надежда не заметила, все лоскуты с полу собрала, а под стол не заглянула, один и остался") представляла в одном масштабе: масштабе семьи. Нянчилась с внуками, дождалась семерых правнуков. В обращении с маленькими проявляла необыкновенную изобретательность. Один из внуков, Саша, отличался капризами. Как-то раз при бабушке устроил великолепную "выревку", родители обреченно пытались успокоить дитятко, пока бабушка не спросила: — Санька, батюшка! Что же ты все ревешь? Слезы-то ведь могут кончиться, что делать будем? Покупать придется слезы-то!
Внук перепугался не на шутку, молчал два часа кряду, но пореветь хочется, надо бабушку просить:— Бабушка, пойдем в магазин слез покупать!
Бабушка безропотно сходила, вернулась.— Ну что, купила слез-то?
— Купила, батюшка. — Полезла в сумку, нашарила бутылку постного масла, помазала внуку брови. Средство оказалось чудодейственным, внук почти перестал капризничать.
Пытаюсь что-то вспомнить про бабушку, мучаюсь — не складывается сюжет. С чего начать? Со сватовства деда и Ивана Петровича? Но вместо этого вспоминается чихающий ход зингеровской швейной машинки, бабушка строчит за круглым столом обнову кому-нибудь из внуков. Дед в белом начищенном кителе перед зеркальным ждановским шифоньером массирует лысую голову волосяной щеткой, тщательно приглаживает усы маленькой расческой, хмурится, вглядываясь в отражение, кричит: "Мария!", и та неторопливо оставляет шитье, идет за ножницами, начинает осторожно выравнивать и так безупречную линию дедовых усов. Определение "кроткая" подходит бабушке меньше всего. Властная — да, решительная, но замечалось далеко не сразу. Ей удавалось ни с кем не ссориться, ее любили мачеха и свекровь, соседки бегали за советом. Даже с дедом, человеком непростого характера, ухитрялась жить мирно. По молодости дед, было, затеял затяжной конфликт: целый месяц, как приедет из города, не заходя домой — на сенокос допоздна. Причина по деревенским меркам серьезная и требовала разбирательства: речь о продуктах. Дед переслал со снохой в деревню пару бутылок масла, а та отлила себе — раз две бутылки посылает, значит, от избытка; не грех и позаимствовать. Приезжает дед, садится за стол некрашеный, как положено, подают ему каши пшенной из печи. Каша протомившаяся, рассыпчатая, но вот, масла маловато.— Побольше можно бы маслица полить, — замечает дед, а мать тут же нетипично вступается за невестку:
— Павел, так ведь мало масла-то!
— Как — мало! — ложкой об стол и вон из избы. Бабушка решила ничего не выяснять, но, увидав, что за месяц он так и не успокоился, стала ходить встречать мужа на станцию за несколько километров. Встретит и идет рядом, чуть он попривыкнет, спросит:
— Ну что, так и будем молчать?
Сломался дед, высказал, что накипело, и успокоился. Про нечестную сноху узнал, но время-то ушло. Кроткий бабушкин метод действовал безотказно: со всеми по очереди, и со мной, она вела долгие беседы, лучше по ночам. Задавала нехитрые вопросы, а ты отвечай. Вокруг тихо, ничто не отвлекает, не убегает молоко, не заходят гости. Незаметно от первых обвиняющих ответов, переходишь совсем к другим. Да что я, оправдываюсь, что ли? Точно, оправдываюсь. Что же я, не права? Похоже, не права. Бабушка учила нелегкому искусству уважения других: людей, желаний, поступков. Когда ослепла, какое-то время продолжала жить одна, несмотря на уговоры невесток перебраться к ним, не потому что боялась зависимости — боялась безделья. На девятом десятке показывала мне, как колоть дрова, но у меня, шестнадцатилетней, не получалось; сама белила стены. Пятнадцатью годами позже, беспомощная, чуть стыдясь, признавалась:— Как хочется поделать что-нибудь.
Мы приезжали с мужем на недельку за грибами, бабушка обязательно участвовала в их заготовке. Сказать ей "отдохните" не то, что неуместно, немыслимо. На ощупь вытаскивала отваренные шляпки из бака, промывала, узнавала пальцами, радовалась:— Какой груздь большой! А это сыроежка-кулачок, мы еще коров ими кормили, еле тащишь из лесу корзину.
Память не подводила ее, помнила даже друзей своих многочисленных внуков, но редко обращалась к собственным детским воспоминаниям, только для тех же внуков и пересказывала, как жили их ровесники более полувека назад. Почему она не вспоминала детство? Так много несла в себе, что не требовалось черпать ниоткуда, или принимала только одно движение — вперед? Не сожалела об ушедшем времени, о молодости: дети, внуки растут, уходят в свою жизнь, но для нее разлуки не существует, пока жизнь меряется тем самым масштабом семьи. Один раз, когда она была уже безнадежно больна, и я приехала ее навестить, вернее, проститься, она высказала сожаление. Мы говорили о моей даче, о посадках, о том, почему раньше не выращивали цветов, и вдруг я услышала: